— Угу-у-у, — досадно констатировал Леха. — Танкисты, значит, ночью поворот проспали. Бывает…
Мужчины, стоявшие у кафе, странно недружелюбно посмотрели в его сторону, словно это он тут ночью гулеванил и невзначай разнес эту холобуду. Не останавливаясь, Леха прошел мимо них и снова перешел на другую сторону дороги, которая была посуше. Впереди уже виднелись последние городские постройки. За ними дорога вырывалась на степной простор. На его удачу последним городским строением в этом направлении был небольшой продуктовый магазин, куда Леха и влетел на крыльях минутного счастья.
Однако ассортимент товаров народного потребления был крайне скуден. Скучающий молодой продавец покуривал, сидя на прилавке, и стряхивал пепел на пол. У него, видно, даже язык не повернулся произнести обычный вопрос: «Чего желаете?», потому что продавать было практически нечего. На полках лежали лишь хлебные лепешки, карамель с повидлом, два красных елочных стеклянных шара и войлочные ботинки черного цвета с молнией вдоль подъема, именуемые в народе «Прощай молодость!».
Леха несколько раз осмотрел полки, но, не найдя ничего нового, обратился к продавцу:
— У вас тут что, голодомор? Даже мухам, я смотрю, жрать нечего.
Продавец слез с прилавка, подошел к двери, выбросил окурок на улицу и нехотя ответил:
— Что есть, вот… — он указал на полки, явно не желая вести дальнейших бесполезных разговоров. Но потом с некоторой долей язвительности добавил: — Вояки все пожрали.
Леха, впрочем, тоже был не настроен на выяснение экономической ситуации, а потому только и сказал:
— Одну лепешку и триста граммов карамели.
Приняв деньги, продавец подал Лехе товар и походя негромко обронил:
— Были бы чеки, я бы за колбасой сбегал…
Леха напрягся, но, спокойно ссыпав в карман конфеты, ответил:
— Нет у меня никаких чеков. — И глядя на продавца, злобно выдавил: — Хотя один елочный шар, похоже, я у тебя все же сейчас куплю.
Продавец удивился:
— А зачем тебе шар?
— Чтоб его об башку твою разбить! — сказал Леха, покидая магазин.
Он вышел за городскую окраину, опустил на дорогу чемодан, достал карамельку, быстро освободил ее от фантика, сунул в рот и стал с жадностью жевать. Но спустя несколько секунд скривил лицо и выплюнул ее на дорогу.
«Ох, е-к-л-м-не-е-е! Это что же за жориво такое?! С чем конфетки?!»
Начинка из повидла была такого гадостного кисло-соленого вкуса, что Леха старательно и долго отплевывался, тщательно вытирая ладонями губы. Закончив эту процедуру, он вынул из кармана следующую карамельку и стал рассматривать фантик.
«Так, что тут написано? Карамель тома-а-а-а-тная! Томатная?! Ни хрена себе, изобрели! Томатную пасту девать некуда?! Тьфу! — Он смачно сплюнул на асфальт. — Надо им еще идейку подкинуть — карамельки „Мойдодыр!“ с повидлом из хозяйственного мыла — 70 %-ной жирности, питательные! Тьфу, бляха кислая! Тьфу! Тьфу!»
Он подозрительно осмотрел хлебную лепешку и понюхал ее. Убедившись, что здешние хлебопеки, в отличие от кондитеров, не так изобретательны, стал с аппетитом уплетать ее всухомятку. Запивать было нечем да и не очень хотелось. Молодецкий голодный Лехин организм давал столько слюны и желудочного сока, что мог бы вполне переварить и подошву.
Так он добрел с чемоданом в одной руке и лепешкой в другой до поваленного столба. В стороне снова показались железнодорожные пути, забитые военными составами. На первом пути стояли пассажирские вагоны, стекла которых были наглухо заклеены бумагой и газетами. Из дверей вагонов выглядывали солдаты.
— Ничего себе, — удивился Леха. — Аж из-за границы войска перебрасывают!
Он без труда определил это по форме солдат. Вместо хлопчатобумажного обмундирования и кирзовых сапог, что выдавались в Союзе, на них была добротная полушерстяная форма и юфтевые сапоги.
Подойдя ближе, он остановился и спросил у сержанта, курившего на ступеньках вагона:
— Откуда пригнали?
Тот, некоторое время помолчав, все же ответил:
— Из Чехословакии — Центральная группа войск. А вы откуда?
— С Украины. — Леха поставил чемодан на землю. — Долго ехали?
— Сначала летели несколько часов до Ташкента с посадкой в Астрахани для дозаправки, а потом от Ташкента несчастных триста километров поездом больше суток пилили, от столба к столбу. Тут уже со вчерашнего вечера стоим.
— А разгрузочные платформы далеко?
— Там, дальше, примерно в километре, — махнул сержант. — Слышите, моторы гудят?
Леха мерно ступал по источающим густой креозотовый дух шпалам. Небо опять затянули плотные облака. Стало ветрено, заморосил мелкий дождь. Леха все чаще перехватывал тяжелый чемодан из руки в руку. Пальцы занемели от рукоятки, которая в конце концов прогнулась и оторвалась от креплений. Тогда он взвалил чемодан на плечо и, ссутулившись, глядя себе под ноги, медленно пошел на гул двигателей. Монотонная ходьба, однообразный вид шпал и собственных, забрызганных грязью сапог скоро приглушили раздражение на легкую отечественную промышленность, производящую такие вот дурацкие чемоданы. Дождливая серость действовала успокаивающе, подвигая его к некоторым размышлениям: «Интересно, чего там Танька мне в последнем письме написала? Может, надо было все же прочитать? А потом аккуратно заклеить и обратно отправить, с понтом — и не читал вовсе. А чего тебе, товарищ прапорщик, баба напишет, которая тебя, как кизяк через плетень, зашвырнула?» — Леха остановился, перекинул чемодан на другое плечо и продолжил ходьбу с попутными раздумьями: «Чего напишет? Да того: здравствуй, мол, милый Леха! Ты там еще не сдох от тоски без меня? Смотри, не повесься, а то я не вынесу утраты! Эту херню небось и написала! Они всегда в армию пацанам одно и то же пишут, успокаивают, когда сблудиться надумают. А мы че, дураки? Так, бляха, все и вешались бы! Щас тебе, разогнался, где веревка?! Пусть лучше меня блохи в окопе до смерти закусают, чем я сам повешусь! Или лучше сдохну, например от какой-нибудь азиатской неизлечимой болезни, лучше венерической, чтоб как настоящий мужик. Я, может, наоборот, полный радости и веселья, что руки мои теперь только чемоданом занятые, но в моральном смысле вполне свободные. Если вся армия через бабье перевешается, то кто их от китайцев защищать будет?» — Он снова перебросил ненавистный чемодан на другое плечо и сменил уклон в теме рассуждений: «А может, написала все же, что соскучилась и большая дура была? Написала, что любовь проснулась в ней от разлуки?! Мол, поняла своими улиточными мозгами, что жизнь, милый Лешенька, без тебя теперь не жизнь, а просто говно! А? Бывает ведь такое? Ни с того ни с сего — раз, и уже любовь! Бывает. Но чего-то, когда она уезжала из села, то не сказала мне, что насовсем улепетывает. Письма опять же в основном про погоду писала, будто я, блин, синоптик ученый и сведения про погоду на всем земном шаре коллекционирую. На хрена мне знать, какая у тебя там в городе погода выдалась? Мне что, от этого жить веселее будет? Точно, блин! Когда в город ехала, думала, сразу там красавца найдет, гения в очках и с большими толстыми ушами, а я для нее вроде разминки был, как конь гимнастический, с ручками на горбу! Че? Не нашелся, блин, красавец?! Значит, иди, Леха, опять сюды?! Буду снова на тебе скакать, за ручки держаться! А может?! — Леха остановился, опустил чемодан, и даже задержал дыхание. Он вытащил сигареты, закурил и продолжил обдумывание внезапно посетившей его догадки: — Да ну, не может быть! — Он глубоко затягивался и выпускал клубы дыма, как небольшой маневровый паровоз, отчего сигарета быстро сгорела, а во рту собралась никотиновая горечь. — Нет, не может быть! Откуда там чему взяться, если от ее отъезда до письма полгода прошло? Да если там чего и завелось, то я в этом случае уже ни при чем. Небось гений очкастый постарался? Ну, тут уж, как говорится, кто-то теряет, а кто-то находит. Я при последней встрече в ресторане даже портянок снять не успел! А поцелуйчик в щеку к таким катаклизмам не приводит!» — Он снова взвалил чемодан на плечо и резво, будто убегая от последней мысли, зашагал по путям. Вдали уже виднелись платформы с техникой.
