Первый же водитель, завидев в темноте на дороге двух военных с оружием, прилежно останавливается и протягивает для проверки документы. Узнав, что нам нужно просто доехать, и услышав русскую речь, он как-то спокойно радуется и открывает двери:
— Я думал, пост выставили. У меня тут с документами на машину не все ладно. Еще и русские. В прошлый раз ехал, наши, чеченцы, остановили. Два часа из-за пустяка держали…
Я усмехаюсь и констатирую факт:
— Да, вашим иногда трудно и что-то простое объяснить.
Чеченец быстро кивает:
— Во-во! Это точно! Если с русским еще можно о чем-то договориться, то с чеченцем почти никогда.
В комендатуре, в ожидании подхода армейского наряда из близкой воинской части, худощавый, с живыми голубыми глазами подполковник поит нас каким-то контрабандным кофе. Черная горячая жидкость пленительно переливается в белом фарфоре чашки, течет по высохшему горлу. Неторопливо, словно вино, мы тянем густой напиток, поглядывая на время. С каждой минутой все больше и больше хочется спать.
Два «восьмидесятых» БТРа вкатываются на площадку перед воротами. Во дворе дает последние наставления комендант:
— Вы там сильно не геройствуйте, никуда не лезьте. Сами знаете, если что, виноватыми останетесь именно вы… Мне большие цифры проверенных вами машин не нужны, лучше тихо-спокойно, да живыми. Беречь себя. Удачи!
Два офицера-армейца, парни моего возраста, на всякий случай интересуются, как именно будем нести службу. Находчивый Чудовище поднимает палец вверх и предлагает для начала взять побольше пива. В полночь, выжимая из БТРов всю мощь, мы несемся на броне через ночной город в ближайший круглосуточный магазинчик за пивом.
Магазинчик этот находится через дорогу от какой-то большой воинской части. Неслыханно удобно и выгодно! Большая часть его прибыли растет именно ночью, когда жаждущая промочить горло солдатня, тайком от своих суровых командиров, упорно лезет через колючую проволоку ограждений со скомканной в руках хрустящей бумажкой. Порой из этих самых самоволок какой-нибудь нерасторопный воин, сплоховав и попавшись старшему офицеру, уже на следующий день едет домой. Порой просто пропадает без вести, попадая в плен, или гибнет на месте от нелепой пули своих. Но, несмотря ни на что, эта народная тропа в соблазны алкогольных наслаждений не зарастает ни на одну ночь.
Через полчаса, развалившись в сложенном таксистами на обочине навесе, обложившись бутылками коричневого хмельного напитка, мы наплевательски-безответственно несем на Минутке опасную службу. Броня наша загнана в самые отдаленные кусты площади, спрятана от посторонних глаз громадными руинами. Уставшие от службы, расставленные по постам солдаты, съежившись на земле от неудобства, чутко спят в душистых густых травах и по очереди вскакивают опорожнить простывшие мочевые пузыри.
От кофе, которым напоил нас подполковник комендатуры, начинает подводить пустые кишки. Изжога распиливает меня изнутри на части, сгибает пополам. Я втайне завидую пьющим Чудовищу и лейтенантам. Мое участие в их попойке ограничивается какой-то дешевой минералкой, что не только не помогает беде, но, наоборот, усиливает боль еще сильнее. Чудовище, никогда не пропускающий случая съязвить, лезет мне пальцем под ребра и шипит:
— Это все от жадности! Ты и не пьешь от жадности. Вот заплатил бы на двадцать рублей больше и пил сейчас пиво, а не минералку. Живот-то бы и не болел!
Первые капли дождя, невесомые и неразличимые, мягко прикасаются к нашим шершавым ладоням, вспыхивают и гаснут на гладкой поверхности брони. Без грома и молний теплый летний дождь спускается на стреляющий Грозный, плывет по граниту его выгнувшихся развалин. Невдалеке жужжат трассеры.
Сомкнув на оружии руки, уставив глаза в темноту, мы сидим. Кажется, сама вечность остановилась. Грозный — город, в котором нет смысла считать часы, дни и даже годы. Они невозвратны, они состоят из худой, завшивленной, пропитанной болью жизни. Он вечен, этот город, этот Грозный, в котором никогда не перепутать правду с ложью, в котором так много холодной тьмы и так мало доброго света. Нужен ли он мне, этот город? Достоин ли я его?.. Память о прошлом, злая память о жестоком прошлом, привела меня сюда. Она давила меня все эти годы, гнала каждый день обратно, сушила душу. И я так боялся опоздать сюда. А еще больше я боялся все забыть.
Когда я вернусь с этой бесконечной войны, в первый же день я просто напьюсь. Напьюсь так, как никогда не пил в своей жизни. Напьюсь водкой, как чем-то добрым, живительным и чистым. А потом я просто умру. И со мною умрет моя память. Тихо, не помешав никому и ни о чем не сожалея. Это будет только там, в России, не здесь. Что-то еще должно произойти, что-то важное именно здесь, то, до чего нельзя пить. Моя первая пьянка будет последней, я знаю точно. Я застрелюсь. Это уже давно снится мне ночами, об этом я думаю каждый прожитый здесь день.
Счастливее всех оказались те, кто не вернулся отсюда.
Куда бежать от самого себя? Какой край земли есть на земном шаре, куда не дотянутся корявые пальцы памяти? Как повернуть эту жизнь, чтобы навсегда вынуть из души полночный вой походных труб, зовущих к оружию?..
Я так устал от всего этого…
Мы — тени никому не известных событий за гремучим, злобным Тереком, среди голых, сырых ущелий Кавказа, на сухих дорогах разрушенных нами, выгоревших городов.
С рассветом лейтенанты довозят нас до КПП отдела. Без лишнего шума мы укладываемся на кровати.
Ближе к вечеру, выспавшийся и отдохнувший, я появляюсь во дворе, где меня тут же хватает Рэгс и впихивает в строящуюся команду участковых. Беда, что приползла в гнетущую скуку наших дней, привычна и обыденна: на проспекте Ленина, на улице Сайханова, на Минутке вновь разбирают дома.
Иногда кажется, что разбирают весь город. Кучки людей, снующих по белым пыльным руинам, мстительно и неумолимо долбят останки величественных зданий, грязными, растрескавшимися руками ковыряются в их рассеченном чреве. Глядя на сгорбленные, крикливые фигурки, что нагло машут руками в нашу сторону, корчат недовольные лица и тем не менее трусливо прячут ломы, молоты и кирки, я думаю только об одном: выстелить трупами и мертвой травой, в назидание другим, эти оскорбленные развалины, бросить их здесь лицом вниз, оставив на растерзание воронью и собакам…
Чеченские милиционеры, пошумев, поговорив на месте с разборщиками, часть отпускают по домам, часть тащат в отдел.
Вечером я напрашиваюсь в ночной патруль.
Ночь. Незабываемая, тревожная и прекрасная летняя ночь Грозного! Клянусь когда-нибудь воспеть в стихах шабаш твоих черных призраков, пляшущих танец смерти на скелетах обглоданных улиц!
20 июля 2004 года. Вторник
В продуваемых ветром развалах пятиэтажки, скучковавшись на разломленных стенах, мы слушаем завывание разбушевавшегося ветра. Я и восемь бойцов из красноярского ОМОНа неторопливо ворочаемся во внутренностях Минутки. На покатый череп площади никто не выходит.
Где-то в центре города далеким эхом раздается в темноте перестрелка. Вслед за очередями бухают разрывы подствольного гранатомета.
Не упустив очередной случай чем-нибудь похвастаться, я развязываю перед омоновцами язык:
— Я когда в Забайкалье служил, посиживал однажды на знаменитой солдатской «губе», где в годы Гражданской войны японцы держали перед казнью красного партизана Сергея Лазо, коего после сожгли в печке паровоза. Говорят, храбрый был человек, настоящий мужчина. (Отсох бы мой поганый язык!) Про это потом даже песню сочинили: «Бьется в тесной печурке Лазо…»
Битый час, не умолкая, я рассказываю бойцам о своих похождениях сначала в Омске, затем перехожу на Новосибирск, Барнаул, Рубцовск, Даурию, Ставрополье, институт, о первой и второй командировке сюда. Чей-то возмущенный голос прерывает мои рассказы:
— Тебе сколько лет?
Я оборачиваюсь в говорящую тьму:
— Да вот, двадцать четыре весной было.
