Старший заслона — Вождь. Под его руководством весь день мы неслыханно честно, в каком-то благородном порыве, деятельно и скрупулезно проверяем проезжающие машины.
При остановке одной из них вылезают пятеро пьяных молодчиков в гражданской одежде и, перебросившись парой слов с остановившим их Вождем, круто берут обстановку в свои руки, хватая того за грудки. Я, стреляя в воздух, перебегаю через дорожное полотно и, наставив автомат на толпу строптивых чеченцев, в безумной горячке жду только одного: когда кто-нибудь вытащит оружие, чтобы дать мне повод нажать на спусковой крючок. Ахиллес упирает свой ствол в самого молодого и самого дерзкого. Никто не дергается. Мигом протрезвев, они начинают неумело приносить извинения:
— Э, командир, мы же шутить хотели…
Буквально за минуту рядом оказываются невесть откуда взявшиеся около пятнадцати наших сотрудников-чеченцев. Задержанные при проверке объявляются личной охраной какого-то важного министра, они показывают удостоверения и торчащее из карманов оружие, так и не успевшее, к счастью для всех, перекочевать в руки. Конфликт улажен.
Подкрадывается темнота. В липком ее мраке мы продолжаем выборочно останавливать машины. Иногда просто сидим у обочины. Холодно и хочется есть. Через зелень парка просвечивают красные огни взлетающих от комендатуры сигнальных ракет. Высокие кроны деревьев терпеливо и до времени скрывают нас от настороженных глаз комендачей. Иначе бы нас давно обстреляли. Зачастую так и происходит. Связи между нами нет. Вряд ли кто-то из комендантских постов знает, кто сегодня несет рядом с ними службу.
Белая дорога, выныривающая из света зеленой луны… Желатиновый свет фар проходящих на скорости машин… Черное, в красных по краям разводах, небо…
По радиостанции слышны переговоры о прорыве через 30-й блокпост двух «Жигулей». Это совсем рядом отсюда. Я на пару с Ахиллесом перегораживаю дорогу сваленным стволом дерева и мотком колючей проволоки. Прыгая на колдобинах, по дороге рассыпается неровный свет двух машин. Кто-то из нашего заслона пускает вверх предупредительную очередь. Первая машина останавливается, вторая, не доехав до перегороженного места, резко сдает назад. Мы бежим к ней, на ходу стреляя в воздух. Протяжно взвизгивает и глохнет надорвавшийся мотор. Из салона выскакивают двое с оружием, которые матерят нас и обещают сейчас же перестрелять. Тут уже не до шуток. Настоящая, оправданная ситуация открыть огонь на поражение. Но разум все же предостерегает нас от необратимых последствий. Припав на колени к темноте обочин, мы грязно материмся, требуя, чтобы двое у машины бросили оружие. И наши и их автоматы очередями рубят воздух.
Мы не узнали своих пэпээсников, а те перенервничали и, решив, что попали в засаду, не назвались сразу, кто такие. Типичная ситуация войны. Кто-то поторопился, кто-то замешкался, и вот входит в этот мир чья-то неоправданная смерть.
К полночи поступает команда «Съем».
Сегодня явился на работу сам Рамзес Безобразный. Мы видим его шныряющим в темноте отдела. Его присутствие сумело до конца испоганить и так не задавшийся с утра день.
Вчерашней ночью обстреляли из гранатометов и стрелкового оружия армейский пост на перекрестке Ханкальской — Гудермесской. Пострадавших нет.
12 сентября 2004 года. Воскресенье
Тайд направляет вчерашние заслоны по тем же постам. И сегодня распаляется перед нами еще сильнее, чем вчера. Если вчера он еще хоть немного стеснялся за замыленный сухпай, то теперь вся эта мешающая делу скромность улетучилась без следа. Безумный полковник вихрем носится по плацу, отправляя оперов уголовного розыска переодеваться из камуфляжей в милицейскую форму, направо и налево раздает выговоры за отсутствие на голове кепок и фуражек:
— Я вас научу форму носить! Вы у меня тут все скоро запляшете!..
Продолжается это около получаса.
По окончании концерта все молчаливо расходятся с желанием все сделать по-своему. Заслоны, где мы должны появиться, — лишь нескорое будущее этого дня. Половина отдела втискивается в придорожные кафе завтракать, вторая половина отчаянно сбрасывает с себя так горячо любимую Тайдом, а потому так ненавистную ей неудобную и маркую милицейскую форму.
Тем же составом заслона к обеду мы выезжаем на свой вчерашний пост. Сегодня в нашем распоряжении передвижная легенда РОВДа — вечный, колесящий практически с создания мира, прошедший огонь и воду, много раз списанный в небытие единственный отделовский автобус.
Несколько первых часов нами досматриваются все машины подряд, пресекается на корню любое мало-мальски организованное движение по обеим дорогам перекрестка. Один пэпээсник тормозит даже велосипедиста — ленивого сонного мужика. Рядом у обочины, на краю загубленного парка, торгует самопальным бензином молодой чеченец, быстроглазый и жульнический мальчишка лет пятнадцати. С бочки бензовоза из хриплого динамика завывает дикая горская музыка, — участник чеченского сопротивления, народный герой Тимур Муцураев хриплым голосом пересчитывает незаживающие раны своей родины:
Пускай над городом клубится, пускай клубится черный дым…
Пусть город Грозный стал разбитым, а был когда-то молодым.
Не зря прозвали тебя Грозный. Врагам ты многим стал знаком…
…Здесь были «красные береты», был СОБР, «Кобра» и ОМОН.
Вы ж все рыдали, словно дети, вам горло резали ножом…
Устав второй день стоять на ногах, все начинают откровенно халтурить. Никто уже не подходит к дороге, не поднимает ботинками загустевшую пыль и не машет оружием перед лобовыми стеклами. Наш заслон просто стоит вдоль улицы и создает видимость работы. Уж чему-чему, а этому нас учить не приходится, это мы научились делать давно и порой даже лучше, чем любую работу.
Пресытившись общей расхлябанностью и чувством тоски и поняв, что ничего интересного здесь уже не будет, я, словно вор, лезу в первое попавшееся окно разрушенного дома. От слабого нажима руки, сгнившие и просевшие, с заржавленных петель валятся ставни. Внутри среди черных от времени и дождей комнат один на другом валяются разбитые стулья, ящики, изорванные детские книги, клочья обгоревшего тряпья. Сквозь раскрытые раны пола прорастают высокие сорняки густой сочной травы. Зеленые ковры покрывают этот дом от самого основания, скрыв от посторонних глаз простреленные, хилые стены, затянув провалы упавшей внутрь кровли. Давно заброшенный, заросший бурьяном сад, в котором тяжелые черные гроздья переспевшего, уже забродившего винограда свисают с разбитой снарядами крыши… Весь двор — сплошное море лиан, репейника, колючек и конопли. Так природа, настойчиво и стеснительно, пытается скрыть от всех непосвященных тайну этого старого дома, весь его ужас прошедших годов.
Наступает вечер. Небо очищается от туч, и сквозь провалы серой массы лезут первые белые звезды. Густые, широкие акации и тополя парка пухнут на фоне Млечного Пути огромными неправильными столбами. Их неуклюжие фигуры перемещаются и дрожат под слабым ночным ветром. За шевелящейся этой стеной, из-за острых макушек деревьев выходят, набирают скорость и гаснут тонкие красные точки. За очередью прогоревших трассеров докатывается и звук стрельбы. Теперь с наступлением ночи лопается и разваливается на части зыбкая дневная тишина. Город наполняется новой, особой, ночной жизнью, что, отобранная на краткий миг у смерти, дерзкая и яростная, опасливо-осторожно крадется по жуткой темноте его улиц и бешено бросается навстречу огню.
Грозный — сопротивляющаяся, просевшая свалка вечности, горькая быль истории — все еще не спешит умирать. С разных сторон, из чрева могучих кварталов ломится во тьму грохот взрывов и пулеметных очередей. Это будет продолжаться до утра.
Мы, четверо контрактников: я, Вождь, Ахиллес и Нахаленок, уходим в автобус, где приступаем к нищему, скудному ужину. Хлеба нет. Я съедаю банку перловой каши и две банки кильки. Килька для меня роскошь. Рыбу эту я не ел с 2001 года, когда во второй раз бедовал на этой земле в очередном своем неудавшемся походе за счастьем. Тогда нас на полмесяца бросили охранять ледяные горы на границе с Дагестаном. И каждый день пичкали доводившей до изжоги килькой. Была зима, и ложка едва проворачивалась в этой мерзлой рыбной братской могиле. После таяния на огне консервы приобретали водянистый вкус. Скорые на разную изобретательность от вечной и горемычной своей нищеты, мы продавали кильку местным жителям по три рубля за банку. Все деньги шли только на две вещи: дешевую, соломой набитую «Приму» и зеленую бурду «Тройного одеколона», шедшего у нас за добротное спиртное.
