Я насчитал несколько фигурок, отчетливо видимых даже невооруженным глазом. Боевики, или кто там были, усиленно отрывали окопы.
Всех это привело в ярость. Иванов кипел:
— Пока мы здесь примериваемся, с какого бока подлечь, они выроют окопы полного профиля и будут долбать и давить нас, как червей.
— Лучший бронежилет — это окоп, это еще Суворов сказал, — мрачно отметил Саша Черный. Его так прозвали, потому что был Саша рыжий — Иванов. Они, как я заметил, вечно спорили между собой и, кажется, не могли существовать один без другого.
Солнце пригрело, все стали щуриться, снег подтаял и превратился в грязь. Она прилипала к ногам, постепенно перемещаясь все выше и выше по нашим телам. Есть у любой грязи такое ползучее свойство.
Стороны щупали друг друга — пока без выстрелов.
В два часа стало ясно, что наступления не будет. А в три часа дня нам приказали вернуться на исходный рубеж. Мы весело и с матом прошли свои двести метров в тыл, на исходный рубеж, испытывая облегчение и сознавая одновременно, что село для нас неотвратимо, как божья кара, что кого-то убьют, непременно убьют на этом холодном вымороженном поле… Но, конечно, никто не высказывался на эту гнилую тему.
Мы вновь стали переправляться через арык, ящики покрылись жирной грязью, и Саша Черный, увешанный огнеметами, поскользнулся и рухнул в воду, провалившись по колено. Его тут же подхватили, вытащили, потом выловили автомат. Он мужественно перенес падение и уже через полминуты прекратил грязные ругательства.
Мы вышли к дороге, которая серой стрелой уходила в село. В низине, у шоссе, тянулась молодая лесопосадка — тополя трех-четырехлетнего возраста. Кто-то первым показал пример: согнул деревце, навалился, оно жалобно захрустело, переломилось. Потом боец стал рвать, крутить его, как пес, рвущий клок мяса из подыхающей лошади. Это послужило сигналом. Оголодавшие, заледеневшие на ветру массы бросились на посадки. Более крупные деревья брали штурмом: Бабай с ловкостью обезьяны пополз по стволу, уцепился за вершину, дерево накренилось, будто боролось изо всех сил, Бабай на руках продвинулся дальше, пружиня, опустился на землю, ему помогли, в место перелома впилось широкое лезвие штыка. Повсюду стоял жестокий хруст, треск, будто живьем ломали кости. Не прошло и часа, как от посадки остались худые обрубки, нелепым частоколом торчащие из земли. Тут заполыхали костры, снопы камыша, принесенные из арыка, вспыхивали ярким пламенем. И никто не думал о погибших деревьях, на этом поле все носило отпечаток временности, и законы времени здесь существовали совсем иные. Измерялось оно в шагах и метрах, днях и минутах. Враждебное село, странная диспозиция, заложники, несчастливой звезды люди, отчаянные или отчаявшиеся боевики с зелеными повязками над глазами… Ровно в двенадцать, ежедневно, если ветер дул со стороны села, доносились протяжные и жуткие призывы муэдзина, бойцы ислама — гази — совершали намаз, подбадривая себя воинствующими криками. Священный газават был их единственной стезей…
— Все, у кого консервы, тащи сюда, делить будем, — крикнул Бабай. Он разогрелся и чувствовал прилив сил. — Банка тушенки — на двух человек.
Мне почему-то решили выделить персональную, но я решительно отказался. Пришлось-таки согласиться. Оставшуюся половину поставил на костер. Возле него сушился и одновременно ковырял тушенку Сашка Черный.
— Ложку сломаешь! — заботливо предупреждал его товарищ.
— Сделай пять минут инкогнито! — сурово отвечал Черный Иванову.
— Ребята, кто наркоту потерял? — Саня крутил рыжей головой и показывал всем шприц-тюбик из индивидуального пакета.
— А ты его под тушенку оприходуй! — посоветовал кто-то.
— Что ты мне бублик от дырки крошишь?
— Говорят, у тридцати шести омоновцев новосибирских, которые в заложниках, крупнокалиберные пулеметы были, куча боеприпасов, «мухи», «шмели», бронетранспортер. «Чехи» все забрали, теперь в нас стрелять будут, — сообщил Рогожин. — До сих пор не разберутся, кто дал им команду не стрелять.
— Теперь уже не найдешь…
— Сдались, думали — уцелеют.
— Может, и уцелеют.
До самого вечера мы кормились слухами. Пришло известие, что расстреляна группа старейшин, которые пришли в село на переговоры, днем раньше прошла информация, что начался отстрел милиционеров-заложников. Эти новости подогревали страсти, правда, не совсем ясно было, чего конкретно хотели добиться бандиты этими казнями: быстрейшей развязки событий? Вся информация для журналистов шла по линии ФСБ. Ежедневно светловолосый мужичок самого простецкого вида (что не мешало ему иметь генеральское звание) собирал толпу журналистов и негромким голосом вещал в их камеры и микрофоны. Информация была противоречивой, и сам генерал это прекрасно сознавал, но делал вид, что развитие ситуации под контролем, просчитана наперед. Ему можно было посочувствовать. Но жестокие журналисты имели каменные сердца и крокодильи зубы. Они требовали пропустить их через заслоны и отвечать на любые вопросы без утайки. Здесь были настырные ребята из американской компании «WTN», корреспондент «Комсомолки» Витя, который показался мне знакомым — и точно, выяснилось, что он кадровый офицер погранвойск, лихая бригада из «НТВ» во главе с жизнерадостным увальнем Аркашей Мамонтовым. А чего им было не радоваться: имели свою машину со спутниковой телефонной связью, которой я не преминул воспользоваться — накоротке переговорил с шефом. Он обрадовался и, кажется, ни черта не запомнил из всего того, что я ему передал. Он все просил меня поберечься. Такими же беспощадными бродягами были двое искателей приключений из телерадиостудии МВД — небритый, как кавказское лицо, Серега Вологодский и флегматичный оператор Саня Виссарионов — точная копия Шурика из «Операции „Ы“», только более пожилая. Оба они, как и я, хронически дрожали на ветру, потому что тоже не имели привычки одеваться тепло, уходя на работу.
До вечера мы, то есть водитель из местных Мага, смуглый, как индус, доктор, которого звали Егорыч, молодой стажер Игорь и я, заправили горючим автобусы, тронулись обратно. По пути заметили кучу кривых бревен. Они были грязными, мокрыми, но жизнерадостному стажеру по имени Игорь пришла идея забрать их с собой. Правда, Егорыч сказал, что ну их на фиг, возиться с ними: в автобусе и так не протолкнуться. Но я решил исход дела: с жаром схватился за дело. Меня хлебом не корми, дай бревнами поворочать. Чисто ленинская, к слову, черта. Коммунистическая. Признаю, добавилось количество брани на квадратный метр — недорубленные ветки торчали во все стороны, мы ходили по ним, как по баррикаде.
Автобус подогнали почти к исходному рубежу. Тут выяснилось, что нам предстояли новые погрузочные работы, о которых, к стыду и позору, не подумали. Войска наступающие могут обойтись без бревен и даже без пищи. Но не смогут пройти и десятка шагов без патронов, гранат и снарядов.
Вокруг собрались наши. Они с интересом смотрели на полезную площадь автобуса, занятую бревнами. Голоса разделились: одни стали кричать, что бревна во что бы то ни стало нужно сохранить — ночью все околеют от холода, другие орали, что некуда класть боеприпасы. Победила вторая сторона. С грохотом и матом мы выбросили бревна на улицу. Вместо них стали грузить ящики с патронами, гранатометы, огнеметы и прочие полезные штуки. Часть людей осталась на позициях, остальные, вымороженные и злые, ввалились в автобус.
Я понял, что война не начнется ни сегодня, ни завтра. Мышеловка захлопнулась. Но чтобы достать зверька, надо было просунуть руку, рискуя получить смертельный укус бешенства. Можно раздавить его вместе с мышеловкой, но тогда жизнь несчастных заложников будет не дороже кусочка сыра.
Я забился в углу, но все равно чувствовал, что мешаю, что в этой давке и тесноте — инородное тело, и очень странно, что меня еще не вышвырнули на улицу. Неожиданно объявили, что совсем рядом, метрах в ста, раздают горячую гречневую кашу и сладкий чай. И я тут же предложил своему соседу Сане Иванову смотаться на прикорм. Но он хорошо устроился и сквозь сон пробормотал:
