А может, пошло все от реки. Обмелела: не река, а грязный ручеек, только широкие берега те же, будто плечи убитого великана.
Когда же началось это медленное умирание? Или же затянувшееся выживание? Может быть, просто лопнуло людское терпение и мало-помалу, как воздух из пробитого колеса, начали исчезать, убегать люди? И никакие посулы, уговоры и угрозы не в силах остановить это движение. Видно, перекачали с давлением-то… Это два сельских начальника: десятилетиями сменяли друг друга на постах. Сначала пятилетку один правит колхозом, другой на сельсовете отдыхает. Потом приезжает руководство, покумекает, прикинет виды на урожай, произнесет прочувствованную речь, организует выборы. Второй председательствует на колхозе. Так было долго, пока не сняли сразу обоих – за беспробудное пьянство и окончательный развал всего, что еще можно было развалить. Поставили двух новых, выделили откуда-то какие-то фонды – и построили дорогу. Скоро до села дотянется. И дай бог, чтобы было кому по ней ездить. Потому как совсем уже чуть-чуть осталось до полного исчезновения. И уедет тогда по шоссейке последний житель.
Прохоров шел по родному селу. Сердце колотилось, и все же казалось ему, что из всех окон смотрят на него десятки глаз. Но на улице было пустынно: ни детей, ни женщин, ни мужиков. Только один раз пропылил на велосипеде незнакомый парень.
– Здравствуй, Кирилловна! – заметил он сгорбленную старуху у калитки.
Та не ответила, быстро перекрестилась.
– Чего крестишься… – буркнул Прохоров. – Не видишь, живой.
Прохоров перекинул из руки в руку чемодан и зашагал дальше. Впереди виднелась его хата. Пугающая мысль пришла в голову: а вдруг не ждут, вдруг не предупредили и не дошла телеграмма?.. Он остановился, почувствовал, как заломило в груди. «Нет, не может быть… Не может». Он поставил чемодан на землю и огляделся. Было тихо. Степан снял панаму, вытер взмокший лоб и тут заметил, как дрогнула в окошке занавеска, и за ней мелькнуло лицо матери. Степан охнул растерянно, схватил чемодан, рванулся вперед, тут же выбежала мать, он бросился к ней, она повисла у него на шее. «Сынок, сынок мой родной», – повторяла она сквозь рыдания. Степан чувствовал, как текли по его небритым щекам слезы, он продолжал держать в руке чемодан и обнимал маму другой рукой. Так они долго стояли на пустынной улице. Мать что-то спрашивала, но не слушала его ответов, а он говорил что-то совсем невпопад, сейчас это были просто слова, звуки, мать и сын не вникали в их смысл, желали лишь одного: слышать родной голос, живой, невредимый, не забытый после долгой разлуки.
Через полчаса прикатил на велосипеде запыхавшийся отец, и они снова обнимались, но уже втроем. Никогда они не были так близки и дороги друг другу. Потом сели рядышком, отец поторопился закрыть дверь, а мать взяла Степу за руку и не выпускала, смотрела на сына и все вздыхала, вытирала глаза передником. Степан сбивчиво, повторяясь, рассказывал про госпиталь, про дорогу домой, старательно обходил все страшное и нелепое, что случилось с ним. А мать все равно плакала, гладила черные с проседью волосы Степана, отец же больше молчал, дымил «Беломором», временами хмурился и глубоко вздыхал. Наконец своим привычным повелительным басом скомандовал накрывать на стол, мать виновато спохватилась, засуетилась, забегала.
А отец придвинулся поближе к сыну.
– Страшно там было, сынок?
– Страшно, батя.
– И убивать приходилось?
– И убивать…
– Да-а… – протянул он задумчиво. – Мать постарела от всего этого. Ночами почти не спит. Боялся, совсем худо с ней будет.
Степан вдруг понял, что совершенно не заметил перемен в матери, не вгляделся в привычные ее черты, будто прошедшие два года касались только его самого, а жизнь родителей как бы приостановилась. Он пристальней посмотрел на отца и увидел, что и отец постарел, что потемнело его лицо, под глазами нависли тяжелые серые мешки, а лоб и шею избороздили твердые морщины.
– Мать до остатнего дня не верила, что ты погиб. Гроб хотели открыть, а лейтенант нам: никак нельзя. А мать все рвется, дай, говорит, побью стекло. А мне лейтенант сказал: жара там, сами понимаете, что с телом станет, – продолжал тихо отец, поглядывая искоса на мать, которая продолжала накрывать на стол. – Так и не верила, все в окно глядела, кто идет на колонку воды пить… Два дни опять приезжает этот лейтенант. Первый раз, коли был и все рассказал, мать в обморок повалилась, голова повела, а тут, значит, снова его бачит.
– Так он только два дни тому был? – удивился Степан.
– Да. Казав, что добирался долго. Во. А мы и не знаем: чи верить тут, чи не. Документ якой-то из вашей части сует. Там усе расписано, как и чего, мол, ошибка произошла. Из-за письма, что в кармане у Иванова нашли. Во як бывает! А тут и почтарка от тебя телеграмму приносит.
– Та что ты гомонишь! Телеграмма учора была!
– А, ну да, учора, – поправился отец, – все попуталось. Я его пытаю: что со Степкой? А он: все в порядку, выписывают. Ну, посадили его, покормили, а сами ходим, как чокнутые, томимся и боимся, ты ж понимаешь, боимся радоваться! Ну а потом – и гомонить тошно. Открывает он свой чемодан, достает якую-то штуку заграничную. «Это, значит, вам магнитофон от воинов-интернационалистов». Ну, мать тут не вынесла, накричала на него: уходи подобру-поздорову со своей ерундовиной.
– Я ему, сынок, казала тогда: як ты можешь, бесстыжие твои глаза, мне, матери, подарки совать! Мы люди простые, небогатые. Но покупать нас не надо. – Она села, вытерла руки о передник. – Знаешь ты хоть, что такое сына схоронить? Бессовестные вы все люди! Ошибка! Срам-то якой! Як теперь Ивановым в глаза дивиться? Выскочил он со своей игрушкой, похватал вещи, бачу, пошел к Ивановым. А я уж не пошла туды. Гомонят, там его чуть не прибили. А як же? Сын погиб. А схоронили, значит, еще раньше. Уже в земле, с хатой рядом! Ой, страх-то якой, чи бывает такое на свете божьем?
Она замолчала, покачивая головой, и Степан впервые увидел, какими странными могут быть глаза матери: круглые и пустые, будто в них на мгновение полностью исчезли все мысли.
– Письмо я написала в ЦК, – вдруг, очнувшись, сказала она. – Пожалилась, чи можно с людьми такое творить?
– Зря, – мрачно буркнул Степан. – Поторопилась ты, мама.
– Эх, сынок, сынок, – вздохнула обиженно она. – Як бы ты знал…
– Эх, мама, мама, – в тон ей ответил Степан. – Да если бы ты знала, что там было! Если б ты побачила, что эти зверюги с пацанами нашими сделали! Матка родная не узнает, не то что этот лейтенант. Эх, да что там говорить. Не знать бы этого, не видеть и не слышать. И не чипай, мать, наших афганских… Покалеченные мы все, застреленные… Есть, конечно, и у нас определенные сволочи… Ну, да ладно, уже не будем.
Они молча сели за стол, отец разлил водку по стаканам.
– За тебя, сынку, за то, что вернулся.
– Видно, есть Господь, если почув меня.
– Для кого есть, а для кого нет, – тихо сказал Степан. – Вы скажите мне, что дальше было, что Ивановы?
– Страшное дело было, вот что я тебе скажу, сыночек мой. – Мать понизила голос. – Пошел твой лейтенант к ним. И чую, заголосила Прасковья… Люди сказывали, повалилась, глаза закатила, так машину вызывали, в райцентр, в больницу повезли. Ох, дела-делишки… Ну, тут от колхоза пришли к нему, а он с города вернулся, она там осталась. Венок привезли. А ён-то и гомонит: давай выкапывать, будем хоронить в другом месте. Насилу-то уговорили не трогать могилку. А табличку сторож снял да нам принес: сыну, говорит, отдашь, сто лет теперь жить будет. А мне ее и в руки страшно брать, поклади, говорю, на грубку. Пошли мы на кладбище. Народ уже стоит, Иванов сам-один, жонка-то у больнице, братья его тут же. Председатель выступил, еще кто-то говорил. Новую пирамидку поставили, у тебя-то маленькая стояла… Ой, господи, что я говорю… Привезли новую, большую. Могилку сверху землицей черной присыпали, вроде как свежая стала. Иванов нас увидел: «Что, радуетесь?» – спрашивает. «Господь с тобой, как можно?» – говорю ему. А он сам черный весь, трусится. И люди смотрят, шепчутся… Хотели лейтенанта еще о тебе спросить, да он сразу утек от греха подальше. Все думала, чего ты письмо с ним не передал.
