Только это! Ни слова о захвате! Ни слова о террористах! В этом ваше спасение!
Подчеркиваю: сигнал бедствия должен быть включен только в этот промежуток времени — не раньше и не позже. Мы будем отслеживать все. От того, насколько точно вы выполните это указание, будет зависеть ваша жизнь и жизнь ваших близких. Не оплошайте.
— Ну хорошо, а дальше? — спросил Пастух. — Мы привели самолет и сели… Пилоты нас с ходу сдают властям и… — Летчикам втолкуете: все вопросы — к ним, на вас — никаких улик, вы и понятия не имеете, почему сели не там. Вы — только охрана, знать не знаете, где оказались. На земле вас задержат до выяснения обстоятельств. Не сопротивляйтесь.
Будут допрашивать — стойте на своем. Дальше вас вытащат наши люди.
— А деньги? — спросил Пастух.
— По возвращении в Москву.
— Свежо предание… — сказал Пастух. — Ладно, будь что будет. Гарантии ваши, конечно, плевые. Но деваться некуда.
— Ошибаетесь. Мы люди серьезные. Провернете это дело — и в дамках. Все будет зависеть только от четкости ваших действий.
— Хрен с вами, — сказал Пастух. — Двум смертям не бывать.
Провожатый усмехнулся и, махнув рукой своим, пошел к автобусу, который подвез к самолету летчиков.
* * *
На одной из заправок в небольшом городке уже неподалеку от границы Михаил воспользовался остановкой и, пока Артист с Мухой наполняли бак и канистры специально подвезенным по такому случаю в эту дыру дорогим высокооктановым бензином, пошел пройтись вдоль выстроившейся длинной очереди машин.
Вернулся он раздосадованный, сбитый с толку.
— Мужики, вы ничего часом не перепутали?
— А что такое? — закидывая канистру в багажный отсек, обернулся Артист.
— Он англичанин!
— Кто? — не понял Артист. На их разговор подошел Муха.
— О чем базар?
— Тот, кого вы приняли за водителя, — Джеффри Лоуэлл, механик группы технической поддержки английской команды. Натуральный англичанин — я бывал в Англии. По-русски ни бум-бум. Приятный мужик. Работает, видно, как дьявол — у британцев явно свой. Вот его визитка.
— Туфта какая-то, — сказал Муха, — Он далеко от заправки?
— Еще минут пятнадцать простоит.
— Та-ак, — сказал Артист. — Раз дана визитная карточка, отправляюсь с визитом.
— Пошли вместе, — сказал Муха. Вернулись они не менее обескураженные.
— Ну что? — спросил Михаил.
— Как-никак я закончил лучшую английскую спецшколу, — сказал Артист, — и заявляю на чистейшем английском: «Полная херня!»
— Уточни, — потребовал Михаил.
— Явный лондонец, что называется, кокни. Но это он, Михаил! Он!
— Черт его знает, — пожал плечами Муха. — Сколько мы видели его тогда? Ну, сидел мужик за рулем, обернулся, сказал пару слов, потом во дворе бегал. Могли запросто ошибиться… Но вообще — чистый двойник.
— Странный поворот, — сказал Михаил. — Ну ладно. Поставим еще один знак вопроса — и в дорогу.
Через два часа, пропустив караван официальных гонщиков, пройдя все формальности, они пересекли границу и оказались на территории Ирана.
Дальше их путь лежал к горным хребтам Эльбруса.
* * *
Профессор Стенин много лет прожил под охраной и негласным надзором. Это состояние всегда кем-то опекаемого и охраняемого давно стало нормальным фоном его существования, но теперь все изменилось, как говорят математики, поменяло знак.
И на похоронах академика Черемисина — наверняка самых мучительных и страшных из всех, на каких пришлось ему присутствовать в жизни, и на поминках после Новодевичьего, устроенных в одном из залов Президент-отеля, он постоянно чувствовал эту перемену знака, это особое новое выражение в глазах своей новой охраны. Если прежние телохранители были готовы жизнь положить, чтобы спасти его от гибели или похищения, то эти трое новых верзил в обтягивающих пиджаках были приставлены к нему, чтобы убить по первому приказу. Он понимал, что как раньше был привычен к постоянному сознанию своей защищенности, так теперь надо будет привыкать к неотступному ужасу — везде и всюду. Теперь жизнь, в которой он всегда так ценил азартный игровой момент, дух состязания, стала игрой лицемерной, притворной, унизительной.
На поминках собрался весь цвет науки, высокое воинское начальство, руководители многих ведомств, космонавты. Среди них — и на кладбище и здесь, в этом траурно убранном зале, с большим портретом академика и рядом с ним, чуть ниже, но неотделимо, портретом дочери, — Стенин видел встревоженного генерала Курцевского, видел Клокова, видел многих и многих, кого знал десятки лет, но которым теперь уже не мог больше верить.
Стенин знал: по глумливой иронии судьбы именно в этот день, в шестнадцать ноль-ноль, со взлетной полосы испытательного аэродрома в Жуковском поднимется «Руслан», несущий в чреве элементы выставочного макета ракеты «Зодиак».
Где-то там, в Сингапуре, будут люди с ракетной фирмы Сабанеева. При состыковке и сборке все обнаружится, и тогда… Тогда — смерть. Пусть бы еще быстрая, мгновенная, как у Черемисина. Но нет, с ним так не будет… Он помнил глаза, прищуренные голубые глаза в той небольшой комнате для переговоров при кабинете в Доме правительства. И при этом воспоминании тот ужас, в котором он жил и дышал теперь, на миг делался паническим, утробным ужасом кролика перед пресловутым удавом. Все эти дни — что бы ни делал, что бы ни говорил, за ним постоянно следовала мысль о самоубийстве. И он не знал уже, произнося слова в память об Андрее Терентьевиче и на правах преемника выслушивая чьи-то соболезнования, верно ли он поступил, пойдя на смертный риск с этой рокировкой, или сделал самую страшную ошибку в своей трудной, многогрешной и все-таки честной жизни… Пойти туда, куда так и не доехал Черемисин? Ему наглядно показали, куда ведет этот маршрут… А поминки шли своим чередом. О чем-то с ним говорил генерал Курцевский, что-то рассказывал Клоков, и глаза его были насмешливые, брезгливо-равнодушныеглаза всевластного крепостника, снисходящего до холопа. В этом зале, впрочем, было немало и незнакомых лиц, с кем когда-то сводила жизнь великого Черемисина.
Стенин поглядывал на большие настенные часы.
