— А мама где живет?
— В Аргуне.
— А что же ты в Шали делал?
— У друга был.
— Ты где сам-то живешь?
— В Аргуне, с мамой.
— Война кругом — так ходить-то, от мамы к другу и обратно, не стремно?
— Зачем?
Смотрит на меня непонимающим взглядом.
— Ладно. Из Шали в Аргун ты пешком идти собирался?
— Не знаю.
Военный опять не выдерживает.
— Ты, блядь, лучше расскажи, зачем у тебя при себе «Кенвуд» был?
«Кенвуд» — это рация переносная, очень хорошая, удобная, еще в ту войну чеченцами широко использовалась. У наших таких не было, завидовали очень.
Молчит. Трясется.
— У тебя с собой рация была?
— А?
— Ладно, спасибо, достаточно.
Парня уводят, по дороге слегка отвешивая по почкам.
Мне было его жалко. Совсем молодой, совсем не дикий, про маму рассказывал. Зачем он ввязался в эту фигню, что теперь с ним будет?
А потом подумал: поменяйся мы местами, он бы меня пожалел?
Вот первое отличие нынешней войны от предыдущей. Чрезвычайное ожесточение. А тогда по-другому было. При всех ужасах они отдавали наших солдат матерям живыми и чаще всего невредимыми, а федералы легко отпускали схваченных боевиков по амнистии или при очередных мирных переговорах, в знак доброй воли, так сказать.
Теперь все изменилось. Слишком много отстреленных пальцев и отрезанных голов. Слишком много похищений и взрывов.
Чечены тоже изменились. Слишком много бомбежек и зачисток было в ту войну. Слишком много родственников погибло. За три прошедших года они успели это осознать. Раньше они даже контрактников от срочников отличали, ненавидя первых и снисходительно относясь ко вторым. Теперь все равно, контрактник ты, срочник, офицер или вообще гражданский. Главное, что русский.
Да… Вряд ли он бы меня пожалел.
Я так и не узнал, что с ним стало. Только потом начал догадываться. Но об этом позже.
А вот другой случай.
Этот мужик не был «тепленьким». С ним уже успели поработать «соответствующие структуры».
Приехал человек из штаба группировки.
— Собирайтесь, — говорит, — быстрее, мы зверя поймали.
Ну, я подумал: «зверь» — это в обычном смысле, в бытовом, зверьками их часто называют.
— А что, — спрашиваю, — такая спешка? Подумаешь.
— Да вы не поняли, это настоящий зверь, изверг.
Побросали аппаратуру в «уазик», поехали. По дороге, естественно, интересуюсь, что за зверь такой.
— Все на месте узнаете, — «человек из штаба» был неразговорчив.
Ладно, думаю, посмотрим. А сам заинтригован дико.
Приехали, аппаратуру развернули, ждем.
Приводят «зверя». Руки за спиной скованы наручниками. Голова низко опущена. Волосы взъерошены, весь в бороде, огромный. Конвоируют четыре автоматчика. Лица напряженные.
Я сразу подумал: были бы кандалы, наверняка надели бы на ноги. Точно зверь.
Наш сопровождающий говорит:
— Вот, такой-то, такой-то, по нашим оперативным данным, зверствовал в Наурском районе. В период с января 1997 года после вывода федеральных войск лично зарезал девяносто человек.
— Сколько???!!!
— Девяносто. Женщин, стариков, детей. Русских.
Я не поверил. Беру микрофон, Муха включает камеру.
— В чем вас обвиняют?
— Нэ знаю.
— Так я не понял, вы людей убивали?
— Убывал.
— Сколько?
— Нэ знаю, нэ счытал.
— Гхм… ну… хоть приблизительно.
— Многа.
— Русских?
— А каво эще?
— За что?
— За дэло.
— За какое дело?
— У мэна вса семя пагибла.
— А они-то при чем?
— Ви всэ пры чом.
А взгляд спокойный, равнодушный, никаких чувств, каменный.
Когда его увели, я спросил у «человека из штаба»:
— И чего вы с ним делать будете?
— Как чего, следствие проводить, потом под суд отдадим.
— Так чтобы судить, надо уйму доказательств найти. А где вы их возьмете?
— Он до суда не доживет.
— Что, застрелите «при попытке побега»?
— Ну что вы, зачем нам его убивать. Мы его в СИЗО отправим. Либо в Пятигорск, либо во Владикавказ. И все.
— Что — все?
— То. Его урки сами кончат.
Этих пленных перед нашей камерой много прошло. Обо всех не расскажешь. Были и явные отморозки, и вполне приличного вида люди. Был даже врач какой-то. Его подозревали в том, что он лечил раненых боевиков. Я удивился — ну и что? Врач — он и есть врач. Всех лечить должен. Мне ответили, что всех, только не бандитов. Тут у нас дискуссия серьезная завязалась. Я сказал, что вряд ли у человека выбор был — или лечи, или к стенке вставай. Мне ответили — еще неизвестно, может, не только лечил, может, еще и стрелял. Спорили долго. В результате сказали, что его скорее всего отпустят. Разберутся и отпустят. Я не очень поверил.
Еще удалось много ценной информации получить. Про то, как в Грозном к штурму готовятся. Серьезно готовились, про это я уже рассказывал.
Вспоминал новогоднюю ночь с 94-го на 95-й. Ее многие вспоминали. Становилось не по себе.
Но наши тоже не спешили. Готовились.
Тем временем начала работать Ханкала. Там расположилось командование Объединенной группировки, штабы всех родов войск, а также журналисты, тарелки — в общем, кипела жизнь.
Мне было необходимо туда попасть. Материала накопилась куча. Надо было смонтировать («телецентр» Костя Смирнов все-таки переправил — мужчина), перегнать (тарелка прилетела, правда, почему-то без смены). Но я не стал звонить Тане и скандалить. Возвращаться в Москву не хотелось — все только начиналось. Вы не поверите, но это затягивает.
Прощаться с Костей и Палычем не пришлось — их самих туда переводили. Там все лучшее собирали. К тому же от Шали до Ханкалы — рукой подать.
Это славное место я хорошо помнил с той войны. Тогда неплохо обустроились. Лагерь был похож на город. Деревянные казармы, водопровод, несколько каменных зданий еще советской постройки. И даже одно старинное — большое, дореволюционное, там командующий располагался, Тихомиров.
Потом, в 96-м, это все досталось гвардии независимой Ичкерии.
Прибыли на место. Ничего не понимаю. Чистое поле. Ни намека на здания. Ряды палаток. Грязь.
Чуть поодаль стоит поезд. Ханкала — это вообще-то железнодорожная станция. Только от нее ничего не осталось. Кроме рельсов. Да и те местами побомбили. Правда, видимо, уже починили.
Пока десантники располагались, спрашиваю у «местных» (это те, кто прибыл сюда на неделю раньше): а где, говорю, журналисты?
— А вон, в поезде живут.
— А…
Хорошо, что мы не в поезде живем. Я там спать не могу — ноги не помещаются. В палатке лучше.
— Муха, пойдем погуляем.
Руслан и Пехота смотрят на нас с опаской.
— Нет-нет, просто погуляем, правда.
Идем к поезду. На ногах — унитазы. Но ничего, у нас штык-ножи есть.
Захожу в ближайший вагон.
Ох страдальцы! Духота, теснота, вагоны плацкартные. Не уединишься в купе. Я имею в виду — текст написать.
Кто-то стучит на лэптопе, в соседнем расположилась аппаратная, идет монтаж. В следующем отсеке — озвучка. Корреспонденту мешают — шумят, он не может озвучить (нет, он не капризничает, просто в таком шуме озвучивать нельзя — брак будет). Он орет: да помолчите вы две минуты, дайте текст наговорить. Никто не обращает внимания.
— Брат, говорю, иди на улицу, через «колотушку» на камеру озвучь — все лучше будет.
Он смотрит на меня с удивлением.
— А действительно…
Почему с удивлением? Я на корреспондента не похож, причем давно уже. Вид военно-полевой, рожа, наверное, тоже, на боку штык-нож висит.
В следующем отсеке газетчик озвучивает заметку по «Иридиуму». Богатая, наверное, газета. Запомнилось название — он его громко произнес, гордо: «Кровь людская — не водица».
А чего они, думаю, в вагоне трутся? Все же можно на улице делать — светло еще. Ну, кроме монтажа, конечно. Не приспособились еще. Не догадались.
Перехожу в следующий вагон. Та же картина. Только вообще не протолкнуться. Знакомых пока не вижу.
