Так что теперь у Кондора руки были развязаны, в переносном, конечно, смысле, и он мог целиком сосредоточиться на выполнении своих профессиональных обязанностей.
К девяти утра Мокрушин, как ему и предписывалось, явился на Старую площадь. В сопровождении местного сотрудника спустился в кабине спецлифта в подземную часть здания. Привычно прошел процедуру идентификации личности, после чего предстал пред ясные очи старшего дежурной смены Ситуационного центра Совбеза.
«Режиссер», чей рабочий терминал находится у входа в Операционный зал, еще раз внимательно вгляделся в лицо визитера и только после этого нажал на пульте какую-то кнопку.
Часть стены, возле которой стоял Мокрушин, почти бесшумно сдвинулась в сторону — открылся проход в административную часть бункера.
— Первая дверь налево по коридору. Вас ожидают.
Рейндж прошел в тесноватое помещение, напоминающее по форме пенал. Из мебели здесь имелись лишь низкий столик и два кресла. Одно из них уже было занято полковником Шуваловым — он, похоже, безвылазно находился в бункере СЦСБ с тех самых пор, как вместе с группой «Мерлон» передислоцировался с Северного Кавказа в столицу.
Мокрушин прекрасно отдавал себе отчет в том, что сотрудники Ситуационного центра ежедневно вынуждены отслеживать десятки различных событий, решать множество вопросов. То есть наивно было бы ожидать, что сотни и тысячи людей занимаются тем же делом, что и Рейндж.
Но все это нисколько не мешало Мокрушину считать расследование, проводимое группой «Мерлон», делом чрезвычайной важности, государственно значимым.
— Я вижу, Рейндж, ты продолжаешь упорствовать. — Обменявшись рукопожатиями, сотрудники ГРУ опустились в кресла. — Ну и как? — продолжал Шувалов. — Раскопал что-нибудь существенное о Дольниковой?
— Немного прояснил для себя ее личность. Но серьезных зацепок пока не обнаружил. А у тебя, Михалыч, какие новости?
— С Кондором и Дольниковой картинка остается прежней. Мероприятия по их поиску на Северном Кавказе продолжаются, но пока все безрезультатно. После Слепцовской их никто не видел — ни живыми, ни мертвыми. Не было также зафиксировано попыток связаться с федеральными властями и потребовать выкуп за этих людей.
— Что появилось новенького относительно остальных фигурантов?
— "Горец", по некоторым данным, покинул пределы страны. Сейчас эта информация перепроверяется, скоро будем иметь детали.
— А Латыпов?
— Со вчерашнего вечера в Москве. Как и мы, летел транзитом через Назрань. С ним два офицера, его подчиненные.
— Беспалый все еще в Чечне?
— Ожидается, что он с несколькими сослуживцами прибудет в Чкаловский на борту попутного транспорта. Сегодня во второй половине дня. Как и Латыпов, будет немедленно взят под наблюдение.
— Что Славянин?
— То бишь Александр Бегляев? Чертовски опасный тип. Информацию о нем удается добывать с большим трудом, буквально по крохам. Он не только снайпер элитного разряда, но и чрезвычайно скользкий тип. Мы предполагаем, и тебе это известно, что Умаров передал, продал или обменял Бегляева, и тот сейчас передан в третьи руки, причем, как нам представляется, сделка состоялась с ведома Латыпова.
Мокрушин полез в карман за сигаретами, но, вспомнив, что курить в бункере запрещено, сунул пачку обратно.
— Михалыч, мы теряем драгоценное время. Предлагаю первым прижать к ногтю Латыпова. Брать его следует уже сегодня. Я готов это дело оформить. Что скажешь?
— Нет.
— Нет?.. — разочарованно протянул Мокрушин. — Какого черта, Михалыч?! Чего они ждут? Все ж ясно как божий день.
Шувалов пристально взглянул на подчиненного:
— Я хочу, Рейндж, чтобы ты кое-что уяснил... Существуют определенные обстоятельства, о которых мы с тобой можем только гадать. Введен мораторий. Действует запрет... Короче, понимай, как хочешь. Но уясни для себя главное: в течение ближайших нескольких суток мы не можем позволять себе даже громкого чиха!
Они обменялись многозначительными взглядами — не все и не обо всем можно было говорить даже здесь, в звукоизолированном секторе бункера.
— Плохо, — сказал Мокрушин. — Если все завязано на политику — чертовски плохо. Но я могу, по крайней мере, продолжить работать по следу Дольниковой?
— Что именно ты намерен предпринять? — поинтересовался Шувалов. — Учти, некоторые связи по «делу Дольникова» затрагивать сейчас не рекомендуется.
— Я собирался после нашего разговора наведаться в «Грауэрмана», а затем — съездить в стрелковый комплекс «Динамо» на Волоколамском шоссе. Я уже созвонился с людьми, которые меня интересуют, и назначил им время для встречи.
— Добро, — чуть подумав, сказал Шувалов. — И еще одно дельце надо сделать, раз уж ты намерен смотаться в роддом...
Достав из кармана портативную видеокассету, он передал ее Мокрушину.
— Это будет привет от Андрея. Я позвоню сам, скажу, что кассета у тебя, пусть подъедет, заберет. Или, если есть желание, отвези кассету сам и вручи собственноручно. Вначале думали смонтировать пленку, но Андрей оказался умницей — в «запаснике» нашли две кассеты, которые он записал на всякий пожарный...
Мокрушин кивнул и спрятал кассету в карман. Кое-кто из ребят оставляет как бы про запас видео— и аудиозаписи или несколько коротких писем, лишенных конкретики, — остается только запечатать в конверты и проставить почтовые штампы. Работа у них нервная и опасная, случается, что человек тяжело ранен или, как тот же Бушмин, пропал без вести. Для таких случаев и делаются подобные «запасы» — удается некоторое время поддерживать близких и родственников в счастливом неведении.
— Предпоследняя? — спросил Мокрушин.
— Да. Я надеюсь, что последняя нам не понадобится.
— Я могу быть свободен?
— У тебя есть время до ноля часов. С полуночи засядешь на Жуковского. Проследи лично, Рейндж, чтобы оба твоих звена к началу следующих суток были на «товсь»!
* * *
Спустя четверть часа Мокрушин и следующий за ним по пятам Леня Белькевич вошли в парадное родильного дома № 7 на Арбате, более известного среди москвичей как роддом имени Грауэрмана.
