Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова. - Кантор Максим Карлович

Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 53

— Есть вещи в России невозможные, — каркал Татарников. — Вот например философия. Нет в России никаких философов — только религиозные кликуши. И демократия невозможна. И частных железных дорог никогда не будет!

— Будут частные дороги!

— Не будет никаких частных дорог.

— А вот и будут!

— Никогда!

Послушал я перебранку историков и понял, почему Сергей Ильич не пользуется пылким расположением коллег, почему живет анахоретом. Не любили Татарникова за его упорный пессимизм. А когда у человека штаны сопрут, пессимизм его только усиливается, это естественно.

— В России возможна демократия! — крикнул доцент Волобуев взволнованно. — Возможна! Дайте мне только листочки из органайзера найти! Я вам с цифрами в руках докажу!

— Чушь все это. И устрицы в Москве-реке тоже не водятся, — сказал со своего сука Татарников.

— Народ, — сказал Волобуев, — хочет свободы!

— Народ только и мечтает, как от свободы избавиться, — сказал Татарников и добавил, обращаясь ко мне: — Позовите-ка, голубчик, проводника.

Сева, двухметровый проводник, явился на зов, сообщил, что скоро прибываем.

— Приятно слышать, — сказал Татарников, — только вы уж, голубчик, до прихода поезда мне штаны верните, а то неудобно на люди выйти. Нет, вы уж не отнекивайтесь, голубчик, несите сюда штаны. И вообще, скажу я вам, воровать грешно. Вот тут со мной журналист едет, он про вас такое напишет! Много вам за кражи-то заплатили?

Тут я изобразил лицом свирепость: дескать, такое напишу! Про себя же подумал, что ни одна газета моего материала не возьмет.

— Так я ж не воровал! Просто взял и в другое место переложил. Вот, извольте убедиться, очки ваши тут, — и проводник Сева достал из-под подушки Волобуева очки профессора Киселева. — А штаны ваши, уважаемый, в сумке у вашего соседа.

Я раскрыл саквояж — и точно: брюки Татарникова были здесь, под моей рубашкой.

— Просто все, как огурец, — говорил Татарников, надевая штаны. Никогда я не видел такой радости у него на лице, видимо, и впрямь человеку без штанов плохо. — Проводнику заплатили за дискредитацию частной компании. Вот наш милый Сева и пакостит помаленьку. Лифчик припрячет, очки стащит. Сева вообще-то не вор, он, скорее, красный комиссар — то есть не красный, разумеется, но безусловно комиссар. Миссия у него значительная.

— Не понимаю, простите. — Панин наморщил лоб. С таинственным Хозе ему было все ясно, а про комиссара Севу он не понимал.

— Идет процесс наподобие социалистической коллективизации — только теперешняя коллективизация капиталистическая. И у Севы в данном процессе роль важная, комиссарская роль. Требуется провести коллективизацию капиталистическими методами: обанкротить предприятие, обесценить акции. Надо, чтобы на частный поезд поступали жалобы, граждане перестали покупать билеты и владелец продал свое дело государству за бесценок. Правильно рассуждаю, Сева?

Проводник не ответил, обиженно поджал губы.

— Красный комиссар собирал с кулаков оброк, лишал средний класс прибыли. А нынешний госчиновник в согласии с госбанкиром отбирает прибыль у капиталиста. Ну и нашему Севе досталась важная роль, он сеет панику в рядах частного капитала. Нравится вам ваше дело, голубчик?

— А то что же получается, — пробасил Сева, — на буржуев горбатимся. Нам зарплату платят как хотят, сами на яхтах катаются, а ты здесь целую ночь толчешься без сна. Они-то, небось, на поезде не поедут, по морям рассекают, буржуи!

— Вы, Сева, вероятно, полагаете, что государственные чиновники на яхтах не катаются? — Татарников любовно оглаживал свои штаны. Нравились ему его брюки, хотя, по мне, их можно было бы уже в музей сдать. — Полагаете, там, наверху, судоходством не интересуются, только о железной дороге пекутся? Не думаю, Сева, что вы правы. Яхты у наших государственных мужей длиннее, чем железнодорожные составы. Россия всегда стремилась стать морской державой — завет Петра! — но преуспела в одном лишь аспекте: в персональных яхтах. Подлодки у нас долго не живут, эсминцы то и дело тонут, поезда на дорогах сами знаете в каком состоянии, а вот с частными яхтами как раз все благополучно.

Поезд мягко подкатил к перрону Московского вокзала, историки стали собирать вещи.

— Вы, пожалуйста, поаккуратнее, Сева, — сказал Татарников на прощание. — Миссия у вас, конечно, государственная. Но и государственное дело можно исполнять, соблюдая приличия. Хотя, — задумчиво добавил историк, — это непросто. Вот об этом мы и будем сегодня рассуждать на примере древних обществ.

— Предупреждаю, я буду настаивать на принципе двоичности! — сказал Волобуев. — Народ и правительство, бизнес и прогресс, вера и власть.

— Водка и огурец, — добавил Татарников. — Что действительно приятно, дорогие коллеги, так это то, что вечером опять сядем на поезд. Если к вам попадем, Сева, вы уж мои штаны не трогайте, ладно? Государева служба — понимаю, но мои штаны оставьте в покое. Обойдется государство без моих штанов.

Мы вышли на перрон, вдохнули сырой питерский воздух, один лишь доцент Волобуев задержался в тамбуре, и я услышал обрывки его разговора с Севой.

— А странички-то мои где?! — кричал Волобуев. — Странички из органайзера! Украли рукопись — так верните!

— Нету их у меня, — басил Сева.

— Штаны вернули, очки вернули! Рукопись теперь верните!

— Не могу вернуть, простите.

— Как это?! — ахнул Волобуев. — Передали по инстанции?

— Так не довез я странички до станции, туалетная бумага у нас в вагоне кончилась.

— Что?! — и судорога исказила черты Волобуева. — Вы подтерлись планом преобразования России?!

Ничего не ответил проводник поезда «Москва— Петербург». Стоял Сева смущенный, глядел в сторону.

— Подтерлись… Вы хоть заглянули в странички? Вы хоть помните, про что там было написано? — Ну, посмотрел… Невнимательно, конечно… Сами понимаете, вагон качает, сидишь на корточках…

— Эх! — за голову схватился доцент. — Люди российские! Вы хоть скажите — там про земства было?

— Вроде было, — почесал затылок Сева, — а может, не было… Нет, не заметил… Занят был.

Русский траппер

Мы приехали на место происшествия — Гена Чухонцев, следователь, и я, репортер. Тряслись два часа по колдобинам, но все же дорулили до тихой заводи — река Клязьма делает здесь волшебный изгиб, образуя укромнейшую заводь, скрытую от глаз. Да и откуда взяться глазам — никаких соглядатаев тут быть не может. Так, пара деревень окрест, да уж практически вымерли те деревни, кто там остался? Безумные бабки да спившиеся подростки, и те наперечет. Кривые домишки, гнилые бревнышки, сорняки в огороде; тоска, обыкновенная русская тоска. И сетовать не приходится, что доживают эти деревеньки свой век, — всему приходит конец. Скоро снесут на погост бабок, сопьются мужики, заколотят их в гроб, зарастут лопухами хибары — и все, поминай как звали русскую деревню.

Вот с другой стороны реки, там да, угодья лучших людей страны, такие стоят замки, что раз увидишь архитектуру — уже не забудешь, сниться станут те сооружения. Там у них заборы по четыре метра высотой, корабельные сосны по сорок метров, хоромы в шесть этажей. Но на этих угодьях и вовсе некого найти, чтобы смотрел на реку, — некому здесь любоваться водными просторами, хозяева появляются редко. Живут они большую часть года в Монако или на Багамах, а сюда, на Клязьму, наведываются не часто — а может, и вовсе никогда. Ну что здесь, в сущности, делать? Комаров кормить? Водку пить под соснами? Конечно, к месту работы — то бишь к Кремлю — поближе. Но ведь иной раз и задумаешься: а надо ли быть так близко к месту работы? Может, подальше — оно и надежнее, для здоровья полезнее? Вот и стоят по одну сторону реки пустые замки, а по другую — заброшенные деревни. С какой стороны ни взгляни — заповедные места.

Доехали мы, вышли из машины, осмотрелись.

Яхта уже стояла пришвартованная к берегу, пассажиры давали показания, опера записывали сбивчивые рассказы в блокноты — а редкие пейзане дивились на столичных фраеров: одеты с причудами, говорят с вывертом, все у московских не по-людски. Жители прибрежных деревень спускались по косогору к яхте, прислушивались к разговорам. Какие у них здесь развлечения? Они такого события, может, сто лет не видали, а может, и все двести. Дивились пьяненькие мужички на столичных свидетелей. А свидетели не старались говорить тихо.

Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 53