Кларк и Дивижн - Хирахара Наоми

По сравнению с тем зданием, в котором мы поселились, “Марк Твен”, распластавшийся на углу, как птица в полете, поражал размахом. В нем было этажей пять, не меньше. Был даже вестибюль со стойкой регистрации, за которой дежурили два портье. Один определенно нисей: широкая грудь и копна вьющихся волос. Когда мы проходили мимо, он не улыбнулся и ни одного вопроса не задал, просто уставился так, будто знал, что мы только что из лагеря.

Парикмахерская размещалась в глубине первого этажа. Перед круглыми зеркалами с выдвижными ящичками стояла пара высоких кресел.

– Мы не записаны, – извинилась я перед хозяйкой-нисейкой, с которой как раз расплачивалась хакудзинка-клиентка, одетая в розовую ночнушку и халат, будто только что вышла из спальни.

– Ничего-ничего, не волнуйтесь. Остаток дня я свободна, – отозвалась парикмахерша, которая назвалась Пегги, и с прищуром поглядела на маму. – У вас такие здоровые волосы, и седины нет. Должно быть, много нори едите.

Мама улыбнулась, впервые за долгое время. Она гордилась своими волосами.

– Меня зовут Юри, – сказала она, опуская нашу фамилию. – А это моя дочь, Аки.

– Юри и Аки. Такие имена запомнить легко. Вы ведь недавно в городе?

Мы обе кивнули. Мне очень хотелось расспросить Пегги о Розе, но я знала, что мама не одобрит, если я заговорю о сестре с посторонней.

Пегги не стала допытываться, кто мы и что. Мы сказали, что из Манзанара, и большего ей не понадобилось. Сперва она занялась мамой, умело укрощая вихры, из-за которых порой та делалась похожа на хохлатого попугайчика. Потом, усадив маму под сушку, с пристрастием осмотрела меня.

– Вам, пожалуй, пойдет стрижка покороче. При чикагской влажности за такой прической будет легче ухаживать.

Не знаю, как Пегги догадалась, что уход за собой – как раз моя слабина. Или это видно с первого взгляда? А волосы до плеч были у меня потому, что так носила их Роза.

Мама вынырнула из-под купола сушки.

– Да-да, Аки-тян, подстригись. Это освежит, будет суккури, то, что надо на лето.

Мне было в общем-то все равно.

– Только не сделайте из меня мальчишку, – тихо сказала я Пегги.

Парикмахерша рассмеялась, и смех у нее оказался приятный, как перезвон колокольчиков на ветру.

– Даже если я обрею вас налысо, все равно все признают в вас девушку. Но, поверьте, вы в надежных руках. Вот увидите, станете хорошенькой, как картинка.

Пегги защелкала ножницами, а я почувствовала, что меня нежат-балуют так, как не нежили, может быть, никогда. Потом она накрутила мне волосы на бигуди и тоже усадила под фен. Сняв бигуди, уложила кудри расческой с мелкими зубьями и острым кончиком, которым вполне могла бы выколоть глаз. Глядя на свое лицо в зеркало, я подумала, что из второсортной копии сестры превратилось в загадочную особу, никогда прежде не виданную.

– Ох, но почему же вы плачете? Вам не нравится? – Пегги достала бумажные салфетки из ящика и протянула их мне.

Все это время мама наблюдала за мной, как хищная птица. Я знала, о чем она думает. Не смей ничего говорить. Держи рот на замке.

Я промокнула слезы.

– Видите ли, я плакса. Обычно людям требуется больше времени, чтобы это понять.

– Ох, вы столько всего пережили. Еще и переезд из лагеря в этот большой город. Это шок для всего организма. И для меня это было шоком. – Порывшись в своих ящичках, она вынула оттуда три штуки бигудей, которые, как сказала, я могу взять бесплатно. – Накручивайте их на ночь.

– Аки-тян, мы опаздываем, – вмешалась мама, хотя никаких срочных дел назначено у нас не было.

Она оплатила счет и практически выволокла меня из кресла, а в коридоре прошипела мне по-японски:

– Наши семейные дела – это наши дела. Незачем никому знать.

Однако завтра у нас похороны, и все так и так узнают, что Роза Ито умерла.

Родители не ожидали, что на церемонию явится много людей. Метеосводки предсказывали к вечеру грозу; чикагские ливни, возникающие словно из ниоткуда, грозили промочить наши красивые прически, потому что приобрести зонтики мы еще не успели.

Служащий похоронного бюро вручил нам конверт со свидетельством о смерти, выписанным коронером, и усадил в первом ряду, перед урной с прахом сестры. Поскольку Розина жизнь в Чикаго была для меня загадкой, я решила стоять в дверях и приветствовать каждого, кто входил, чтобы собрать информацию о том, с кем у нее могли быть отношения. Родители, с другой стороны, следовали протоколу, сидели, где сказано: отец сутулился в своем черном костюме, в то время как мать озиралась по сторонам, силясь не упустить ничего важного.

Я была просто поражена тем, сколько людей сумело прийти на похороны, устроенные до полудня. Во-первых, все было организовано спешно, всего за сорок восемь часов. Кроме того, была самая середина дня, когда нисеям следовало трудиться на производстве или за письменным столом, разбирая бумаги. Вот у нас в Тропико мы позаботились бы о том, чтобы похороны проходили вечером и те, кто предполагал на них прийти, успели вернуться с работы и даже принять душ.

Похороны в нашей среде были абсолютно обязательны к посещению, в значительно большей степени, чем торжество по случаю рождения ребенка или даже свадьба. Перед тем как явиться на похороны, каждая семья у нас в Калифорнии непременно готовила конверт с наличными – это называется коден – и оставляла его у распорядителей перед тем, как войти в дом. Хотя корни этого обычая уходят в буддизм, каждый старожил японской общины в США отдает коден независимо от того, какого вероисповедания он сам придерживается. Когда кто-то умирает, община сплачивается и помогает деньгами, чтобы члены семьи покойного смогли оплатить похороны. Те, в свой черед, той же суммой помогут тем, кто дал им коден в минуту нужды.

До того дня в чикагском похоронном бюро Кланера редко устраивали похороны японцев. Так было потому, что в местной японской общине большинство было еще сравнительно молодо и в общем-то на своих ногах. Папа, по сути, выглядел одним из самых пожилых. Распорядитель похорон сказал мне, что у немецких и польских иммигрантов также есть традиция взаимопомощи в случае похорон, но ничего столь обязательного, как коден у японцев. Я попросила одного из сотрудников бюро разлиновать отчетный лист и следить за тем, чтобы на каждом конверте были указаны имя дарителя и его адрес.

Рой явился одним из первых. Он пришел со своим соседом по комнате Айком, высоким нисеем с узкими глазами под тяжелыми веками. Сам Рой был аккуратно причесан и при галстуке, но с лицом его что-то произошло. Глаза, обычно ясные, жутко налиты кровью, а губы набрякли, будто искусаны комарами. Он предложил стать укецуке, приемщиком конвертов с коден, хотя до войны такая задача годилась только для молодых женщин и стариков. Я сказала ему, что эту обязанность уже выполняет работник похоронного бюро. Не знаю, с чего я так взволновалась насчет внешних приличий, но ни за что не хотелось, чтобы Рой выглядел слабаком. Я рассчитывала, что он сядет в первом ряду, рядом с моими родителями, но он почему-то уселся сзади и не спускал с меня глаз, когда я стояла у входа, будто ждал, что на похороны явится какая-то неприятность.

Вскоре люди пошли ровным потоком. Порадовали даже Луиза и Чио, одна в коричневом платье, другая в темно-синем. Чио крепко обняла меня, Луиза сжала предплечье. Рядом с Роем заняли места хакудзинка примерно нашего возраста с огненно-рыжими волосами и двое мужчин с шляпами в руках и в хорошо сшитых костюмах. Надо думать, они работали вместе на кондитерской фабрике. И еще несколько хакудзинов пришло.

Эд Тамура прибыл с женой и пожилым мужчиной в воротничке священника. Харриет вошла сразу за ними.

– Не ожидала, что вы все придете, – пробормотала я ей.

– Мистер Джексон сказал, что можно, – объяснила Харриет. Этот мистер Джексон, как я уже знала, был руководитель Агентства по военным переселенцам.

Мистер Тамура представил меня священнику, который возглавлял небольшую японскую общину при Библейском институте, основанном в 1886 году в Чикаго Дуайтом Муди. У преподобного Судзуки были редкие волосы, словно граблями зачесанные назад, длинное лицо и квадратная челюсть; я подумала, не хакудзин ли он наполовину.