— Ты ж еще не знаешь, Горлиж, чего я так взорвался. Оконные кражи, вправду, часты стали. Оттого народ и бдит чрезмерно да орет, когда не попадя.
— Да? А я думал, ты это только в связи со смертью Абросимова рассказывал.
— Нет, не только. Сегодня как раз прислали по нашему ведомству записку-разъяснение из Петербурга — в ответ на мое представление. Я описал имеющиеся случаи, а мне привели примеры подобных злоумышлений в прошлые годы из других городов империи. И несколько, я бы сказал, образчиков возможных исполнителей подобных деяний.
— Так этак в разных городах бывает?
— Временами. Когда регулярно и одинаково. Наш случай, говорят, более всего схож с работой некоего то ли Кирилла, то ли Кирюхи, то ли Криуха. По-разному его кличут. Пишут, года три об нем не слыхать было, и вот нате!..
— Как любопытно. Кто б мог быть в Одессе сим Кирюхой Криухом?
— Сам об том думаю. Того и спохватился… Ну, я пошел. Честь имею!
Напоследок Дрымов мастерски щелкнул каблуками начищенных сапог. Вот что значит благотворное влияние супруги — офицерской дочери и вдовы Марии Арсеньевны!
* * *
Но на этом деловая часть дня для Горлиса не закончилась. К нему спустился де Шардоне и, несмотря на то, что Фина из театра еще не вернулась, настоял, чтобы они для разговора прошли из гостиной с дверьми во все стороны в более укромный Натанов кабинет.
Там Люсьен попросил дверь плотней захлопнуть и ставню оконную прикрыть. Разговор начался лишь после этого. Беседовали на французском.
— Господин Горли, так вы обдумали мое предложение? Вы же видите, я вас не беспокоил, оставляя время для размышлений.
— Да, господин де Шардоне. Благодарю. Вы отвели мне довольно времени. И несмотря на большую занятость, я теперь готов к ответу.
— Ваши старания, конечно же, будут вознаграждены. Независимо от итогов! Я верю в вашу честность, — поспешил заметить Люсьен.
— В свою очередь, хочу сказать, что если не будет никаких итогов, то и принять гонорар, даже самый малый, мне будет неловко, — ответил Натан любезностью на любезность.
— Оу, ну не откажете же вы мне в удовольствии бесплатно сделать вам стрижку. Причем как раз в этом кабинете!
И оба искренне рассмеялись. Вот, милейший читатель, это как раз один из примеров стиля общения светлого человека Люсьена. Вроде бы ничего такого нет и острóты особой не прозвучало. Но нужно представлять, кáк это сказано — роскошь интонации, богатство мимики и жестов, сопровождаемые блеском глаз. К тому же надо знать сопутствующие обстоятельства — как Натан не любит стричься (Фина часто чуть ли не за руку водит его в куафёрскую), а также то, что работа Grandmaître на дому — вдвое дороже… И это ведь тоже показатель тонкой шутки, когда на ее пояснение приходится тратить слов намного больше, нежели было сказано.
Атмосфера общения разрядилась и стала непринужденной.
— Дорогой Люсьен, если позволите звать вас так.
— Да, Натаниэль, конечно.
— Не будем делать лишних па. Говорю как есть. Ваша просьба слишком абстрактна. Найти некую цыганку — и более никакой информации… Так чудесно совпало, что как раз в тот миг я был в Académie de coiffure. Но и я, с моей любовью к рисунку и навыком быстрого схватывания черт, совершенно не запомнил той женщины. Просто какой-то туман перед глазами — и всё. Говорят, цыгане обладают навыками суггестивного воздействия.
— Обладают, — ответил Люсьен столь же прямо и однозначно. — Я готов дать вам чуть больше знаний. Правда, пока мне удалось узнать не так уж много.
Натан взялся за бумагу и карандаш Koh-i-Noor (прощальный подарок Австрийского консульства), показав готовность записывать услышанное. Люсьен же продолжил:
— Я знаю ее имя. Тера!
— Терра? — переспросил Горлис, привыкший к латыни.
— Нет с одним «р».
— Уже что-то, — отметил Натан. — Итак, Tera Incognita известна, осталась набросать ее контуры. Можем ли мы попробовать вместе изобразить портрет этой Теры?
— Если позволите, я сам, — сказал Люсьен.
Он взял протянутые карандаш, лист бумаги и с той же божественной легкостью, с какой орудует ножницами, нарисовал портрет цыганки.
Видит бог, Натан не был завистлив, но сейчас глядя на быстрые талантливые руки Люсьена испытал укол… нет, даже не зависти, а скорее ревности. Однако, вглядевшись в работу куафёра, он пришел к выводу о преждевременности первого впечатления. Муза криминального портретирования, благодаря которой начальник парижской полиции Sûreté Эжен Видок согласился иметь дело с Натаном, ему не изменила. Рисунок цыганки, романтический, байронического типа, был хорош, но скорее как артефакт — из него вышла бы прекрасная иллюстрация к пушкинской поэме. А как изображение, способное помочь в розыске конкретного человека, не годился. Однако же мог быть основой, заготовкой, из которой предстояло сделать нужный портрет.
Горлис внимательно всмотрелся в рисунок, мысленно дорисовывая более подробные черты цыганки Теры. Он взял стопку листов и начал набрасывать другие варианты портретов, каждый раз прося Люсьена вносить нужные изменения. И тот делал это с творческим азартом. У них возникло удивительное эмоциональное взаимопонимание, когда достаточно кратких возгласов «м-м», «но-о», «и-и», чтобы понять направление мысли собеседника. На пятом-шестом-седьмом варианте нужный портрет был нарисован. Под дружеским, но критическим взглядом Люсьена Натан повторил его в еще двух аутентичных экземплярах.
После чего они продолжили обсуждение. Впрочем, сказать Люсьену оставалось немногое. Тера — не крепостная артистка помещичьего хора, приехавшего в Одессу для чьего-то увеселения. Нет, она, как и предполагал изначально Горлис, из кочующих цыган-лаеши, чей господин и хозяин — один из бессарабских магнатов.
Когда Люсьен де Шардоне ушел, Натан подумал о том, как всё же сильно обаяние этого человека. Он словно магнитом тянет к себе. И вдруг появилась мысль, которой Горлис испугался и каковую постарался прогнать поскорее: как больно, как страшно будет, ежели исполнится кровавое пророчество цыганки…
Но нет, нет — быть сего не может. Люсьен так популярен в Одессе, что на него никто покуситься не посмеет!
* * *
Тут в дверь вновь постучали, довольно решительно. Представилось, хорошо было бы, кабы это явился сам Степан. Ну… или его Надія, скажем — пришедшая звать на примирение. Горлис открыл дверь. За нею была не Надежда и не Фина (рано еще, спектакль не закончился), а жилица Ивета.
— Господин Горли, можно к вам на минутку?
— Конечно, всегда можно.
— А позвольте мне звать вас Натаниэлем?
— Ну-у-у… — произнес Горлис, невольно посмотрев на часы, что ж, Фина еще не скоро вернется; она б, услыхав такие слова, в сущности невинные, пожалуй, вспылила бы.
— Ведь разница в возрасте между нами не так уж велика.
— Да, Ивета, пожалуйста! Меня многие так зовут.
— Так вот, скажите, Натаниэль, можно ли меня любить?
Вот так вопрос.
— Милая Ивета, что вы такое говорите. Да вас нельзя не любить, едва только взглянув на вас, — ответил Натан и вновь непроизвольно поглядел на часы.
— Спасибо вам. А то я уж начинала сомневаться. Хотя… Вот ведь и вы, разговаривая со мной, тоже на часы всё время смотрите.
— Ну что за выдумки, Ивета! Поймите, ваша красота ярка, как солнце, тут я просто вынужден иногда отводить взор в сторону, чтоб не ослепнуть.
— Ах, Натаниэль, — золотисто, в цвет своих волос, рассмеялась гостья, быстро поцеловала его в щеку и была такова.
Натан же так и застыл с глупой улыбкою на лице. Что за удивительная девочка, девушка. Сколько непосредственности и чистоты. Как она похожа, похожа на… на… Да! На Люсьена де Шардоне. Тот, правда, Горлиса в щеку не чмокал, но сейчас Натан вдруг понял, что Ивета и Люсьен сходны, как брат с сестрою. И чувство радости от общения с ними — тоже примерно одинаковое.
А потом пришла Фина, оживленная, как всегда бывает после спектакля. И Натан был рад ее приходу и ее рассказам, тем более что сам до театра всё никак не доберется.
