Темное солнце - Вербинина Валерия

Мадленка, лежа на полу, потрогала волосы в том месте, где саднило. Укушенная рука болела, голова раскалывалась от удара подсвечником. Анджелика смотрела на поверженного рыжего мальчишку сверху вниз и, казалось, не испытывала ни капли раскаяния. Мадленка кое-как поднялась, держась рукой за стену. От бешенства, горечи, унижения и боли темнело в глазах.

— Почему ты стоишь? — осведомилась Анджелика с издевкой. — Я же сказала, ты можешь сесть.

Мадленка убила бы ее, если бы могла. Ручной зверек блаженно потягивался и, казалось, напрочь забыл о ее существовании. Мадленка прикусила губу и медленно пошла к своему месту, стараясь делать как можно меньше движений. Убивать литовскую змею, конечно, неблагоразумно; благоразумнее всего удалиться, и как можно скорее, ибо одному богу ведомо, что еще таится на уме у этой ведьмы.

Но Мадленка не привыкла спускать обиды. Когда между нею и Анджеликой был всего один шаг, она внезапно прянула вперед, схватила за шкирку омерзительное животное и с размаху швырнула его об стену. Раздался пронзительный визг. Горностай перекувырнулся в воздухе и упал на пол, где остался лежать без движения. Анджелика вскочила с места, вся дрожа; она побелела, как полотно.

— Да, совсем забыл сказать, — прохрипел рыжий юноша ей прямо в лицо. — Я из Кракова.

После чего сел и, оторвав зубами лоскут от рубашки, стал перевязывать укушенную руку, не обращая на литвинку никакого внимания.

— Ты ответишь за это! — закричала вялая рыба вне себя от гнева. — Богом клянусь!

Она метнулась к комку серой шерсти, неподвижно застывшему на полу, со слезами схватила его и прижала к груди, шепча по-литовски разные ласковые слова. Горностай был жив; его бока мерно раздувались и опадали, но большой пушистый хвост свисал неподвижно.

— Посмотри, что ты наделал! — закричала Анджелика, и Мадленка с удивлением увидела в ее глазах слезы. Горностай дернулся и жалобно пискнул. В дверь протиснулось тревожное лицо дамы в желтом.

— Госпожа, что случилось? Мы слышали…

— Не ваше дело! — отрезала Анджелика, и дама тотчас спряталась. Литвинка обернулась к «Михалу»: — А ты… ты… Прочь с моих глаз!

Мадленка поднялась с места.

— Как вам будет угодно, — сказала она подчеркнуто вежливо и, не кланяясь, пошла к дверям.

— Стой! — крикнула Анджелика. — Подожди, юноша. «Юноша» наморщил нос и взялся за ручку двери.

Анджелика догнала его и положила ладонь на его руку, которую рыжий отрок тотчас же отдернул и даже на шаг отступил.

— Прости меня, — сказала литвинка кротко. — Я просто хотела пошутить. Я не знала, что он так сильно тебя укусит. — Повязка выше запястья Мадленки стала совсем красной. Мадленка хмуро поглядела на нее, затем перевела взгляд на «вялую рыбу». — Я не думала, что ты так рассердишься. Пожалуйста, не держи на меня зла, я вовсе не хотела ничего дурного.

— Я тоже, — сказал «Михал», изобразив кривую улыбку. — Я случайно его ударил о стену. Я…

Он умолк и осекся. Горностай, целый и невредимый, лежал на кресле и как ни в чем не бывало вылизывал шерсть на боку. Уловив на себе взгляд Мадленки, он, однако, злобно тявкнул и отвернулся.

— Вот видишь, — сказала литвинка. — С ним все хорошо. Дай мне теперь взглянуть на твою рану.

Глава тринадцатая,

в которой Мадленка недоумевает

— И не подумаю перед ней унижаться! — говорил рыжий взъерошенный отрок Дезидерию часа полтора спустя. — Шляхтич я или нет, в конце концов? А шляхтич никому не позволит измываться над собой!

Мадленка была сердита, и, надо признать, было от чего. После того, что произошло с горностаем, панна Анджелика сделалась до того сахарна и медоречива, что Мадленке даже подумалось, уж не вселился ли бес в ее новую знакомую. Панна Анджелика винила себя в излишней резкости, кротко просила прощения и обещала, что больше так не будет. Она даже унизилась до того, что собственноручно стерла кровь с Мадленкиной головы и заботливо перевязала укушенную руку, почти не причинив раненому боли.

Потом они разговаривали о Кракове, о том, как трудно жить в монастыре, и о крестоносцах, которых Мадленка видела на дороге. «Михал» терпеливо повторил все, что давеча рассказывал князю Доминику, не забыв и о вороне, который будто бы выклевал графу Мейссену глаза; деталь эта казалась Мадленке особенно яркой, и в глубине души она немало гордилась ею.

Отделавшись наконец от панны Анджелики с ее неуместным любопытством, Мадленка отправилась было восвояси, но во второй зале, которую она пересекла, ее поймал Дезидерий и стал пытать ее, о чем у них шла речь. Выслушав сбивчивый отчет о происшедшем, он посуровел лицом, схватился за голову и объявил, что дела Михала Краковского плохи.

— Э, да что она мне сделает! — пробурчал «Михал», пренебрежительно махнув рукой.

— За серую крысу? — ужаснулся Дезидерий. — Ты что! Ты же не знаешь, как панна Анджелика ею дорожит — словно невесть каким сокровищем! Это сатанинское животное никого к себе не подпускает и кусает всех без разбору, но ты — первый, кто сумел его проучить. Берегись, Михал, здесь к панне Анджелике очень многие благоволят. Никакой из меня советчик, сам понимаешь, но тебе я говорю, как другу: лучше бы ты не делал этого. Может, пока не поздно, образумишься и покаешься перед нею? А то ведь со свету сживет, недаром наши про нее шепчутся — ведьма.

Тут-то Мадленка и высказала все, что думала по этому поводу, и не только.

— Я не холоп какой-нибудь, чтобы во прахе перед ней валяться! — закончила она.

Дезидерий только рукой махнул.

— Ладно, может быть, бог милует, тем более что крысе ничего не сделалось. Смелый ты парень, Михал, дай бог всякому, как ты, быть.

— Я только одного не пойму, — проворчала Мадленка. — Что в этой литвинке такого, что сам князь к ней неравнодушен?

— И не говори! — горячо зашептал Дезидерий. — Я и сам дивлюсь порою! И добро бы он один оказался так слеп, — нет, ведь и князь Август к ней неравнодушен, да и многие другие тоже ясновельможные паны, я знаю. Самое странное, что ведь и особенного в ней ничего нету, и рождения она не столь уж высокого, и лицом не вышла, а вот поди ж ты.

— Приворожила она их, не иначе, — вздохнула Мадленка, с тоскою вспоминая зеленые очи князя Доминика.

— Это-то очень может статься, — подтвердил Дезидерий, переходя на самый неразличимый шепот, — только, заклинаю тебя, вслух об этом ни-ни, иначе несдобровать тебе. Состоит при ней одна особа, этакая невеличка, космы седые, из себя вся страшная такая. Тоже литвинка, и креста на себе не имеет, и в церковь никогда не ходит. Язычница, одним словом. — Дезидерий умолк и пытливо поглядел на «Михала», но лицо у юноши было такое честное, открытое, что слуга решился. -Была у меня возлюбленная сердца, именем Изабелла, из служанок госпожи княгини, так эта ведьма ей нагадала, что после свадьбы со мной она и года не проживет. Все уже было у нас с Изабеллой сговорено, и вдруг — отказ. Бился я, бился, и таки вызнал у нее, почему. Была бы моя воля, я бы этой… ведьме литовской шею свернул, — Дезидерий сжал руку в кулак так, что побелели костяшки пальцев. — Подневольный я человек, Михал, убоялся господского гнева. А ведь стоило, Михал, стоило.

— Ничего, — сказала Мадленка мягко, коснувшись его плеча, — ты на бога уповай, и он пошлет тебе утешение. А козни дьявольские сами собой захлебнутся, не могут они долго длиться, Дезидерий. Ты уж поверь мне, я точно знаю.

Лицо Дезидерия просветлело, он опустил руку.

— Вот видишь, — сказал он уже спокойнее, — мудрый ты человек, сразу видать — из образованных, и слово у тебя веское, как у нашего епископа. Поговорил с тобой — и на душе полегчало, право слово. -Дезидерий поглядел куда-то поверх плеча Мадленки, и она, одернувшись, увидела приближающегося князя Августа. — Ну, с богом, а если понадоблюсь, ты всегда меня найдешь, если что.

— Хорошо, — сказала Мадленка покорно. — Эй! — крикнул Август. — Ты, как тебя там, Михал? Это ты чуть не зашиб насмерть любимое животное светлейшей панны Анджелики?