Потерянный Ван Гог - Сантлоуфер Джонатан

Вишер кивнул, затем обратил мое внимание на скульптуру высотой около трех футов: что-то вроде ребенка, стоящего на коленях лицом в противоположную сторону.

– Это называется «Он», – сказал он и подвел меня к другой стороне. Скульптура оказалась идеально выполненным миниатюрным изображением Адольфа Гитлера, настолько реалистичным, что у меня мурашки побежали по коже.

– Воск, полиэфирная смола, краска. Очень реалистично, не правда ли? Конечно, костюм и волосы настоящие.

Мне даже показалось, что слишком настоящие.

– Гитлер был большим любителем искусства, – добавил Вишер.

– Художник-подражатель, которого не приняли в художественную академию.

– Если бы его приняли, история могла пойти по-другому…

– Некоторые люди воспринимают отказ слишком близко к сердцу, – пошутил я, тут же испугавшись, но Вишер так рассмеялся, что мне стало совсем неудобно.

– Кстати, у нас с вашим дилером сделка по поводу этого творения, – заметил он.

– Маттиа Бюлер это покупает?

– Нет. Продает! Скорее, я за него продаю. Как большинство американцев, Маттиа любит выглядеть чистеньким и невинным.

Я не стал спорить, хотя Бюлер, на мой взгляд, не был американцем, и мало кто из знакомых мне американцев стремился выглядеть чистым и невинным. Но Вишер как раз заговорил о том, что может устроить мне выставку в своей галерее.

– Конечно, Маттиа выведет вас на выставки в США – Биеннале Уитни, Карнеги Интернешнл, – но я могу гарантировать, что ваши работы будут представлены в «Документа» [11], а также на Венецианской биеннале, Берлинской биеннале и итальянской биеннале в Гердейне.

Ничего себе. Никогда не думал, что кто-нибудь может это гарантировать. Но Вишер явно не шутил. Тем не менее, мысль о том, что мои картины будут соседствовать с мини-Гитлером, мне не очень понравилась. Я поблагодарил его и сказал, что подумаю. Вишера это, по-моему, задело и раздразнило. Он изъявил готовность купить пару моих картин немедленно. Я ответил уклончиво (единственный случай в моей карьере художника, когда я проявил хладнокровие), сказал ему, что тороплюсь, и ушел. Похоже, это был мой день тщеславия.

Вторая встреча была назначена в галерее Уила Кура, обычном двухэтажном доме с хорошим освещением – просто мечта для тех, кто пишет большие картины, как я.

Молодой человек в белой футболке и белых джинсах поднялся из-за стойки регистрации и пошел за Уилом Куром, а я принялся пока осматривать галерею – эклектичную смесь скульптуры, керамики и живописи.

Я разглядывал большую керамическую чашу, когда почувствовал запах духов и, повернувшись, оказался лицом к лицу с женщиной в белой рубашке, белых джинсах и элтонджоновских очках. Волосы у нее были выкрашены хной, а губы – темно-красной помадой. На вид я бы дал ей лет шестьдесят, хотя морщин у нее на лице практически не было.

– Виль Кур – это я, – улыбнулась она. – Вы ожидали увидеть мужчину?

– Это из-за имени…

– «Виль» – это сокращенное «Вильгельмина». Но так меня никто не называет. Не осмеливаются. – Она рассмеялась, затем, наклонив голову, посмотрела на меня изучающе. – Маттиа не говорил, что ты такой роскошный. – Она приподняла мне рукой подбородок. – Такие темные, загадочные глаза и черные-пречерные цыганские волосы… Но это! – Она потянула меня за бороду. – Это нужно убрать! Зачем скрывать такое красивое лицо?

– Это еще незаконченная работа, – пробормотал я.

– Лицо или борода? – Она снова рассмеялась, подняла очки и подошла ближе. – Нос сломан?

– Неоднократно.

– Это хорошо. А то ты был бы уж слишком смазливым, – заявила она, взяла меня под руку и повела в служебное помещение. Оно было до отказа забито скульптурами и картинами. Вильгельмина жестом пригласила меня присесть на маленький диванчик, села рядом и вкратце поведала историю своей галереи.

– Семейный бизнес, мой отец, а до него дед… До меня – все мужчины. Они научили меня быть безжалостной, – говорила она, и в ее голосе уже не было и следа того девчачьего оживления. Оно и понятно: ее галерея была одной из лучших в Европе. Вильгельмина встала и, переходя от одного произведения к другому, перечисляла имена художников, названия и даты.

Она остановилась у поразительной картины Гогена с обнаженными островитянками.

– Жаль, что мне приходится это продавать, но закулисные продажи помогают галерее выжить. Увы, но это факт. – Она пустилась в рассуждения об одержимости Гогена примитивизмом и проститутками, потом сообщила:

– А эта картина попала ко мне через вашего дилера, Маттиа Бюлера. Время от времени мы ведем бизнес. Он всегда предлагает работы высочайшего качества. Конечно, это произведение на продажу, так что оно у меня ненадолго, жаль… А вы везучий молодой человек. Маттиа Бюлер собирается сделать из вас очень успешного художника.

Она снова села рядом со мной на диванчик. Я ответил, что не уверен, ведь я совсем недавно познакомился с Бюлером. Но Вильгельмина сказала, чтобы я не скромничал, и что Бюлер прислал ей фотографии моих работ, которые ей понравились, и спросила, не устроить ли нам выставку.

– После вашей выставки с Маттиа. Но я не хочу объедков! Я требую новых картин!

Я не знал, что отвечать. Поразительно, как имя Бюлера открывало доселе закрытые для меня двери.

– Не обязательно отвечать прямо сейчас! – Вильгельмина вдруг снова оживилась. – Подумай немного, прежде чем согласиться! – Она проводила меня до двери, поцеловала в щеки, подергала за бороду и еще раз сказала: – Ты сбреешь это перед своей выставкой в моей галерее! – Она издала очередной смешок – и все, я уже стоял на улице.

Я направился на свою последнюю встречу – не более десяти минут ходьбы, согласно Google Maps. Небо хмурилось, а у меня настроение было прекрасным, и казалось, ничто не может его испортить – настолько окрылило меня предложение Вильгельмины Кур.

54

Аликс вышла из автобуса в нескольких кварталах от Музейной площади. Ей хотелось пройтись пешком и спокойно обо всем подумать. Люк, вероятно, был прав; снова впустить отца в свою жизнь было ошибкой. Нужно покончить с этим, и сделать это немедленно. Она посмотрела на часы: почти четыре часа дня, значит, в Нью-Йорке скоро десять утра. Но в Нью-Йорке ли сейчас отец? Она понятия не имела, где он.

– Где ты? – спросила она у него первым делом.

– Дома…

– Это где?

– При встрече скажу.

Такой же манипулятор, как всегда, подумала Аликс, и решилась сообщить ему, что какое-то время не сможет с ним разговаривать.

– Какое-то время – это сколько? – поинтересовался он. – У меня его, в общем-то, не так много осталось.

Аликс не стала ничего уточнять, устав от его манипулирования, и сменила тему, сообщив, что она сейчас в Амстердаме, собирает материал для диссертации.

– Все своим Ван Гогом интересуешься?

Она сказала, что видела много работ Ван Гога, поболтала о погоде в Амстердаме и закончила разговор, испытывая противоречивые чувства. С одной стороны, осталось непонятное ощущение вины, но с другой, она радовалась возможности сообщить Люку, что порвала с отцом.

У входа в музей она вдруг вспомнила, как странно прозвучал его вопрос. «Все своим Ван Гогом интересуешься».

Правильно ли она его поняла? Может быть, он имел в виду их картину? Он что, знает о картине? Нет. Она никогда об этом не упоминала. С другой стороны, Ван Гогом она действительно давно интересовалась, но с каких это пор отец стал интересоваться ее жизнью? Как странно он это произнес… Нет, это уже паранойя, подумала она, поправила прическу и вошла в музей.

У выхода из лифта ее ждал, прислонившись к дверному проему, высокий белокурый Финн де Йонг; он оказался еще красивее, чем ей запомнилось.

– Алексис! – Он протянул к ней руки. – В наше время можно обниматься? – спросил он и обнял ее, не дожидаясь ответа. Его борода щекотала ей щеку, от запаха древесного одеколона перехватывало дыхание, объятие продолжались слишком долго.