Родина Богов - Алексеев Сергей Трофимович

– Пора, отец. Старцы-судари уже несут огонь.

Сувор слышал, но ничего не мог ответить сыну, ибо в тот миг его воля была обращена к небу. Горислав же помаячил за спиной, затем прошелся по кораблю между тел погибших, увитых еловыми ветвями и, наконец, догадавшись, что присутствует при неком таинстве, быстро покинул хорс.

А старцы-судари, коих на похоронах называли еще кормчими и коим оставались последние дни жизни, и впрямь принесли пылающие светочи, готовые взойти на корабль и, по древнему обычаю бессмертных, добровольно оборвать свою жизнь, но не в воде, а в огне. Помня о бессмысленной смерти от старости, арвары не желали умирать в своей постели и потому многие стареющие русы и росы отправлялись в военные походы, чтобы погибнуть от меча супостата и тем самым удесятерив свою волю, подарить ее не Прави, а распорядиться по своему усмотрению, например, кому-то из родственников.

Сколько прошло земных часов, Сувор не мог сосчитать, но казалось, минуло несколько дней, прежде чем услышал он судный ответ Кладовеста:

– Правь.

Это значило, что воля павших досталась Даждьбогу, бодрствующему на земле. Государь мог оспорить такое решение, поскольку ромейский поход был праведным и бескорыстным, но если владыка забрал себе огонь смертных, значит сам захотел укрепиться, а боги всегда должны быть сильнее людей.

Рассудив так, Сувор спустился с погребального хорса и поклонился перед тремя кормчими старцам, несущим смоляные светочи – перед вечностью. Они не могли слышать Кладовест, не знали решения Прави, но сказали так:

– Наша воля достанется Космомыслу.

Кормчие поднялись на корабль, встали к кормилу и прикоснулись светочами к просмоленной ткани. В тот же час огонь побежал снизу доверху, охватил снасти и палубу, паруса вздулись и арвары закричали так, как кричали, когда провожали корабли:

– В добрый путь!

Через несколько минут пламя проникло внутрь, отчего хорс вначале содрогнулся, а потом закачался с носа на корму от ударов вспыхнувшего корабельного сердца и, незаметно оторвавшись от земли, завис, раскачиваясь будто на волнах. Арвары стояли с трех сторон, скорбно опустив глаза, ибо нельзя было смотреть на ярчайший белый погребальный огонь и не ослепнуть. Только один Закон мог выдержать сияние горящей живой живицы и потому смотрел прямо, ожидая когда затлеет никому невидимая стена, разделяющая миры. На башне били в вечевой колокол и его долгий звук, сплетаясь с гулом пламени и искрами, жег и буравил обло запредельного пространства.

И содрогались в этот час оба мира.

Когда дружинники, бывшие в походе с покойными, в тысячи низких голосов запели гимн Последнего Пути и люди отступили от жаркого пламени, за их спинами жрецы приготовили жертвенный костер и теперь ждали срока. На трех высоких камнях, обложенные дровами, лежали три быка со снятыми шкурами, три десятка молодых петушков с еще не отросшими гребешками, а посередине – добыча Космомысла, наложница ромейского императора. Она сидела в своей золотой клетке покорно и молча, не поднимая глаз, будто ждала приглашение господина, чтоб разделить с ним ложе.

По трем сторонам были жрецы со светочами, ожидавшие, когда пламя погребального костра прожжет отверстие в иной мир, и готовые в любой миг, по слову Закона, подпалить облитые смолой и горицей дубовые дрова.

Космомысл стоял рядом с отцом и братом, но не мог видеть того, что зрел в этот миг Закон. Наконец над головами послышался звук, напоминающий хлопок паруса, вздутого внезапным порывом ветра, пламя всколыхнулось, вытянулось будто рулевое перо и вместе с дымом, искрами и малиновыми огненными шарами ушло в проран. В этот час русы и росы закрыли глаза руками и опустили обнаженные головы, и только калики перехожие не отвернули очей от иного мира, куда вместе с огнем и дымом унеслись павшие в бою воины.

Тем часом жрецы возле жертвенного костра взметнули светочи, чтобы бросить их к подножью поленницы и ждали, что скажет Закон. Тем часом Сувор выступил из-за кона и встряхнул рукой, будто окропляя жрецов. Светочи полетели под ноги жертв, голубоватое пламя пробежало сначала вниз, к подножью, и уже оттуда, набрав силу, взметнулось высоким столбом.

Исполин не отвернулся от этого огня, взирая на него с высоты своего роста, стоя вровень с жертвами. Только лицо его, несмотря на отблески, взялось смертной белизной и всколыхнулись от жара разбросанные по плечам волосы. Пламя костра качнулось в сторону погребального, сплелось с ним и понеслось в зияющую рану прожженного пространства: боги и спящими принимали жертвы.

Он выстоял до конца, пока не унялся жертвенный огонь и все, кто в это время зрел на него, увидели, что на раскаленных камнях, заваленных угольями и головнями, совершенно невредимой стоит императорская наложница. Золотая клетка расплавилась и стекла наземь еще не застывшими желтыми ручейками, упали каплями дорогие украшения с ее запястий, выгорели золотые нити из парчовых одежд, но плоть лишь слегка потемнела, будто от солнечного загара, и заметно помолодела.

– Она бессмертна, – молвил Сувор. – И боги не приняли ее в жертву.

– Она бессмертна, как бессмертно зло, – вмешался Горислав. – Она вечная раба зла!

И перехватив взгляд брата, замолчал.

– Она очистилась огнем, – сказал Космомысл. – Я дарую ей волю, как ты даровал ее пленному жрецу Мармана.

– Волю дарует бог, – поправил отец. – Рабу может дать свободу его господин.

– Дарую свободу.

– Ты ей более не господин.

– Но она – моя добыча.

– Не отпускай ее, Космомысл, – негромким хором попросили дружинники, потрясенные увиденным.

– После жертвенного огня она свободна без чьей-либо воли, – определил Закон. – Воистину, не сжечь огнем то, что не горит.

– Сойди с камня и ступай, куда хочешь, – на ромейском наречии сказал Космомысл.

– Помни, сын, – предупредил Сувор. – Освобожденный раб никогда не станет вольным. А потому не оценит благородства и попытается перерезать горло бывшему господину, чтобы взять его имущество и власть.

– Зачем же ты отпустил жреца?

– Мне скоро понадобится его ложь.

– Добро, я запомню твои слова, отец. Наложница сошла с жертвенного камня и прикрыв голову ладонями, словно спасаясь от дождя, пошла прочь.

Пока догорал похоронный костер, арвары так и стояли с потупленными взорами, чтоб случайно не коснуться оком открывшегося того света. Когда же огонь погас и на месте корабля остались угли, матери, вдовы и сестры погибших сняли обувь и перешли кострище босыми: огонь не обжигал ступней, значит воля родственника достигла иного мира.

Потом весь остаток дня и ночь арвары приносили землю от своих дворов, с морского берега, с дорог, с самых высоких мест округи – одним словом, отовсюду, что составляло земной мир усопших, и к утру рядом с иными курганами поднялся еще один. Все следы смерти были скрыты под насыпью, остался лишь незримый проран в обло, отделяющее два пространства, да разбитый яр-тар на морской отмели, который через много веков назовут янтарем и станут собирать для украшений.

С зарею на вершину кургана внесли золотую чашу, наполнили горицей – смесью древесной и земной смолы, зажгли хороводом неугасимый огонь и всем миром пошли на Тризное поле. Космомысл же задержался возле жертвенного кострища, стараясь постигнуть мыслью, как можно выйти из пламени, не обратившись в пепел.

Не постиг, ибо не мог понять того, что если старший брат прав и это зло, то что и кто делает его вечным?

Когда исполин пришел на Тризное поле, разделенные по жребию арвары уже сходились в рукопашной стенка на стенку. Богатырям запрещалось участвовать в поединках и потешных сражениях, и не потому, что не было им равных; теша надежду возродить былую вечность, их берегли всем миром, не понимая того, что бессмертие не нуждается в человеческой опеке. Бывало, что с детства иного богатыря оберегали от всяческого дела, держали взаперти, кормили, поили и ублажали, а он скоро толстел, терял подвижность и умирал чаще всего от пустяковой царапины или даже беспричинно, не достигнув зрелых лет.