Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович

Неожиданно, будто кто-то на небе подслушал невеселые мысли и включил паровой насос, повалил крупными хлопьями снег. Лебедь запрокинул лицо, скинул картуз, подставил зиме горячий лоб. Бежать надо отсюда. Обратно в Польшу. Забрать жену, дочек – и бежать. Завтра же. Там хоть из шахты выйти можно на солнышко, а из-под этого неба никуда не выберешься, так и подохнешь где-нибудь под чужим забором. Бежать! Только сперва с Васькой расквитаться.

Лебедь снова было приложился к бутылке, но, не донеся до рта, скривился, вгляделся в зеленое стекло, в свое расплывшееся, раздувшееся отражение, в крупные капли, в которые превращались снежные перья. А потом вдруг размахнулся и швырнул недопитый полуштоф в белую стену.

На звон отворилась дощатая дверь, выглянул кто-то чернорясный, шумнул:

– Ты чего тут озорничаешь? А ну, городового кликну! Ступай с богом, проспись, охальник!

Лебедь, пошатываясь, поднялся со скамьи, примирительно поднял руки:

– Все хорошо, отец. Не бранись. К жене я пойду. К деткам. Ты там это, – он выгреб из кармана монеты, что остались от рубля, – ты помолись там за нас. Я жить сызнова начинаю. Ей-богу, ты мне верь, отец. – И он в который раз за день наложил на себя крест.

19 декабря 1912 года. Среда

Закутанная по самые глаза в беленый бязевый плат, перепоясанная крест-накрест пуховой шалью, но при этом с голыми чуть не по самые плечи свекольно-красными руками, держащими бадью со стираным тряпьем, похожая на капустный кочан из-за этой одежной многослойности баба спустилась под самый мост, пристроила белье в трех шагах от черной декабрьской воды, выпростала не то наволочку, не то мужнину портянку и собралась уж было полоскать тряпку в канале, как замерла, сощурилась, высматривая что-то у самой водной кромки. Перекрестилась – не утопленник ли? Волны подталкивали к берегу какой-то сверток не больше аршина длиной.

– Господи-сусе, – прошептала баба сквозь платок, снова наложила на себя крест. – Дите либо?..

Мертвых младенцев в этих местах находили не так уж редко: уличные девки, которые не успевали до срока вытравить плод, легко доверяли судьбу новорожденных детей и каналу, а то и просто мусорным кучам, в воспитательные дома подкидывали только самые совестливые.

Прачка огляделась – никого. Что ж за несчастье такое? Перевязала платок, не сводя глаз с покачивающегося свертка. Али городового покликать? А ну как не дите? А если там добро какое, лихими людьми оброненное? Мало что по шее от городового получишь, так и прибытка нечаянного лишишься. Наконец, жадность и любопытство одолели страх, и баба осторожно, мелкими шажками просеменила до находки, наклонилась, ухватила за край и потянула из воды. Тяжелехонько. Кряхтя, вытащила сверток, отдышалась. Снова огляделась, теперь уже наоборот, надеясь никого не увидеть, присела на корточки, завозилась с первым узлом. Тот не поддавался, затянут был туго, да еще и ледяная вода укрепила. Попробовала зубами – понемногу сдвинулось, пошло дело. Наконец справившись, развернула, немного поморгала для порядка, вглядываясь в содержимое, а после плюхнулась задом прямо в грязь, замахала руками, будто отгоняя кого, и громко протяжно заголосила.

Владимир Гаврилович Филиппов поставил последнюю точку в блокноте, бросил через плечо помощнику:

– Константин Павлович, голубчик, проводите ее за оцепление, адрес я записал, хотя думаю, толку от нее больше не будет. И возвращайтесь, пойдем знакомиться с… хм… объектом.

Пока Маршал отводил начавшую по второму кругу рассказывать о своей находке прачку, Филиппов закурил, поежился. На улице, да еще у воды, было, конечно, зябко, но Владимир Гаврилович подумал, что озноб этот не только от декабрьского морозца. Удивляться человеческому людоедству (фигуральному, конечно, хотя случалось сталкиваться и с буквальным) стоило бы уже перестать. Но жизненная реальность продолжала выкидывать коленца, обновляя и без того богатый опыт начальника уголовного сыска российской столицы. Город, будто огромный магнит, притягивал к себе людей, и каждого к своему полюсу – кого-то к положительному, но больше, конечно, к противоположному. Каждый день в Петербурге кого-то грабили, резали, топили, будто соревнуясь в методах и ожесточенности.

– Идемте? – вернулся Константин Павлович.

Филиппов последний раз жадно затянулся, отбросил окурок, и они с помощником осторожно, боком, чтоб не соскользнуть в воду, начали спускаться к белеющему свертку. Кулек и правда напоминал укутанного в замызганные одеяла ребенка. Поддернув брюки – ботинки уже было не спасти, жидкая лиговская грязь облепила их до самых шнурков у обоих сыщиков, – они присели синхронно на корточки. При близком рассмотрении стало ясно, что никакие это не одеяла, а широкая женская юбка из простого ситца, сборчатая, с обтрепанным понизу дешевым бумажным кружевом. Развернув сверток, оба брезгливо поморщились.

– Похлеще, чем та утопленница с Калашниковой набережной [21], – пробормотал Маршал.

На серой ткани лежало обнаженное мужское тело. Хотя как тело – один торс: ни рук, ни ног, ни головы. Только бледный, даже синюшный обрубок с редкими рыжими волосами в районе груди и паха. Филиппов достал из кармана карандаш, потыкал в проступившие уже трупные пятна.

– Я, конечно, не доктор Кушнир, но этот господин явно плавает уже дольше суток. Хотя в такой воде он и неделю мог путешествовать. Грузим?

Маршал кивнул:

– Грузим. Как будем опознавать?

Филиппов поднялся, покрутил в руках карандаш, отбросил его в сторону.

– Сперва проверим списки пропавших. А само тело после Павла Евгеньевича выставим в Обуховской больнице для опознания, в прозекторской. Но без головы, голубчик, это, простите за каламбур, утопия.

Они постояли, наблюдая, как страшную находку снова заворачивают и грузят в коляску, после чего Филиппов жестом подозвал одного из участников этого процесса, тихо проинструктировал:

– Господин Кунцевич, проследите, чтоб юбка, в которой это плавало, не пропала. Улика. Лучше сразу, как доктору сдадите объект, ее изымите – и ко мне на стол. Хотя не надо на стол, голубчик. Оставьте на стуле для посетителей.

– Что, Константин Павлович, не пожалели, что вернулись в наш Вавилон? – повернулся Владимир Гаврилович уже к Маршалу.

Тот промолчал, разминая в руке папиросу.

Ротмистр Кунцевич по армейской привычке козырнул, вскарабкался по склону. Филиппов с Маршалом последовали его примеру. На мостовой, потопав ногами, кое-как очистили обувь и мимо собравшейся толпы проскользнули к стоящему чуть поодаль черному «Рено». Зеваки лениво переговаривались, буднично, будто из воды достали не куски некогда живого человека, а дохлую псину:

– Без головы мужик-то, Маланья сказывала.

– Должно, татаре. Не может хрестьянин такое сотворить.

– Знамо дело, татаре. Али жиды.

– И то.

От толпы отделился сутулый господин с серым, под стать пальто и шляпе, лицом, обрамленным кустистыми пшеничными бакенбардами, и очень длинным носом, семенящей рысцой кинулся к полицейским, на ходу выхватил из кармана блокнот и серебряный карандашик.

– Господа! Господа, пару слов для прессы! «Петербургский листок»! Версия с иноверцами является основной?

Филиппов раздраженно хмыкнул, резко остановился – так, что серый репортер чуть не налетел на сыщика. Владимир Гаврилович ухватил сутулого за пуговицу на пальто, притянул к себе и прошипел прямо в землистое лицо:

– Если завтра или в любой другой день эта галиматья про иноверцев окажется в вашей газетенке, я лично прослежу, чтобы вы тем же вечером оказались на улице с волчьим билетом.

– С каким волчьим билетом? – испуганно проблеял журналист.

– С тем, что я лично вам выпишу. С которым вас даже в «Брачную газету» не возьмут. Будете на жизнь составлением любовных писем зарабатывать. Так что вы это, – Филиппов вытянул из левой руки газетчика блокнот, сунул ему в карман пальто, – при мне даже не доставайте. Уяснили, голубчик?