Презренный кат (СИ) - Филиппов Алексей Николаевич

— Вся моря синь в твоих глазах, — протяжно гудело издалека, — и яхонт алый на губах.

— Яхонт алый на губах! — вскрикнул, вскакивая с ольховой постели кат. — Анюта!

И яркая вспышка молнии пронзила сознание Чернышева.

— Да что же я делаю-то, — вдруг лихорадочно закружили мысли в его голове. — Избу ведь за одну неделю не построишь. А как же Анюта-то? Как же? Я здесь с Настеной милуюсь в теплом шалаше, а она там где-то в неволе мается. Да что же такое нашло на меня, господи? Вот ведь напасть какая? А Настене-то как мне теперь про уход свой сказать? Её-то как не обидеть бы. И Федосья расстроится. Конечно, спору нет, двадцать копеек деньги не малые, но ведь на кон против них жизнь Анюты поставлена, а её жизнь за двадцать копеек не купишь. В Петербург надо скорее бежать. Вот завтра, как солнышко встанет, так сразу и шагать надо. Здесь больше нечего ждать. Надо идти! Надо!

Еремей осторожно тронул Настену за плечо, и собравшись с духом сказал ей хриплым голосом.

— Уходить мне надо, Настена. Надо. Я и так здесь надолго задержался. Ты уж прости меня.

— Я тоже с тобой, — засуетилась женщина, заметавшись по шалашу — Подожди я сейчас, соберусь только.

— Да куда же вы? — всплеснула руками, вскочившая со своей лежанки Федосья. — А я как же? Оставайтесь. Чего же вам опять на чужбине горе мыкать? Избу сложим. Вместе жить будем. У меня ведь тоже кроме вас никого не осталось. Хорошо заживем. У Еремея-то руки вон, какие золотые. Плотники за ним все время приглядывали, в артель взять обещались. А в артели он всегда при деньге будет. Оставайтесь.

Еремей упрямо покачал головой и решительно выбрался из шалаша, зябко поёжился от предрассветного холода и двинулся в сторону тверской заставы. Настасья побежала следом, словно собачонка за строгим хозяином. И так Чернышеву её жалко стало, что не поднялась у него рука Настасью прогнать. Никак не поднялась. На улице светало. Сперва Еремей с Настасьей шли молча, и только проходя мимо, установленного заново частокола возле Апраксинского дома, кат велел своей спутнице.

— Ты, вот что, меня здесь подожди, мне еще разок у графа спросить кое-что надобно. Вопросик ещё один к нему имеется про роту караульную. Я быстро. Подожди.

Чернышев громко застучал в ворота и стал ждать, когда те на его стук откроются. Открылись ворота не скоро, но, открывшись, беспрепятственно пропустили ката к крыльцу графских хором. И даже собак злых во дворе не было. Тихо-тихо было вокруг. Немного удивленный Еремей хотел уж было подняться на первую ступеньку, и тут вдруг понял, что попался в западню. Его быстро окружили солдаты с ружьями наперевес. Будто из-под земли они выросли.

— А вот ты мне и попался милый друг, — радостно потирая руки, сбежал со ступеней крыльца молоденький поручик. — Чего молчишь, али не признал? Тавров я. Поручик Тавров. Неужто забыл, как мы с тобой сукин сын в Петербурге встречались? Неужто забыл, а? Попался подлец!

— Какой такой Тавров? — пожал плечами кат, еще до конца не осознавая той беды, которая подкралась к нему возле графского крыльца. — Не знаю я никакого Таврова, мне бы с молодым графом Апраксиным переговорить по важному делу. Где он?

— Тот самый Тавров милок, тот самый, — резво скакал возле Чернышева веселый поручик, опять ведая кату о прошлых встречах. — Помнишь, как я тебя в Петербурге брал? Помнишь? Помнишь, как ты Карабанова прирезал? Улизнул ты тогда, а теперь не выйдет. Мы теперь ученые. Велено теперь около тебя не меньше трех солдат в карауле держать. Теперь не уйдешь. Попался ты, братец. Я ведь, как знал, что ты сюда ещё раз придешь. Гаврила Федорович всё сомневался, а я знал. Упорный ты, да только я тоже не промах. Обещал я графу Толстому, что возьму тебя, вот и взял. Теперь пусть он обещание насчет гвардейского полка держит. Вот так вот Чернышев. Прощайся теперь с головушкой своей бесшабашной. В Преображенский приказ его. В застенок ведите.

Солдаты связали кату руки и, кольнув пару раз под ребра штыком для острастки, повели пленника сначала из ворот, а потом вдоль забора. От забора тропинка стала поднимать на пригорок и солдаты, пропустив пленника вперед, выстроились за ним гуськом. Тавров хотел, было, послать кого-нибудь во главу процессии, но, подумав про себя, что уж на этом-то пригорке точно ничего не случится, решил оставить всё, как есть. И только он решил это, на солдата, шагающего сразу за Еремеем, с криком «Беги Еремушка!» стремительно бросилась Настена. Она толкнула плечом, идущего чуть растерявшегося солдата, вцепилась ему в волосы и вместе с ним покатилась под гору, роняя по пути других охранников. Кат рванулся вверх по тропинке, но, не добежав до вершины пригорка, свернул в сторону. Он решил, что в кустах скрыться ему будет сподручнее, да и из ружья его в кустах не достанешь. Не просто в кустах из ружья-то стрелять. Совсем не просто. Прорвавшись сквозь заросли бузины, Еремей перепрыгнул через поваленную ветром ольху, и провалилась вдруг под ним земля. Затрещало что-то под ногами ката, потом что-то темное ударило сначала в глаза, а потом по затылку. И так заломило от удара затылок этот, что белый свет для Еремея поник. Злая тьма окутала его, и потерял во тьме той сознание.

Глава 12

— Чего милый? — словно из какого-то туманного далека, услышал Еремей удивительно добрый голос. — Полегче тебе? Вот ведь беда-то с тобой какая приключилась. Ой, беда!

Кату хотелось ответить доброму голосу, но язык никак не хотел шевелиться, и все слова застыли у бедолаги в горле, будто залил его, горло это, какой-то злодей расплавленным воском.

— Где я? — подумал Чернышев, часто моргая глазами. — Что это со мной? А Настена где?

Больше всего Еремей Матвеевич страшился проснуться в застенке или крепостном каземате. Не хотелось кату сейчас в неволю. Ни чуточки не хотелось. Он и так настрадался крепко, а большего страдания ему и не выдержать вовсе. Всё тело Чернышева ныло, плохо терпимой болью, в голове ухал тяжелый колокол, а в глазах плыли красные круги.

— На вот попей водички, — тихонько прошептала, склонившаяся над страдальцем тень. — Попей, легче будет. Попей.

— Где я? — с великим трудом удалось Еремею выдавить из себя вопрос, после трех глотков прохладной воды. — Где?

— У меня, где ж ещё-то?

— А где это у тебя-то?

— Как где? Дома. Ох, и везучий ты человек монашек. Я таких везучих не встречал ещё. Поверь мне на слово — не встречал. Как уж тебя солдаты искали, да только не ожидали они, что ты у самой тропы в старый погреб провалился. Никак не ожидали. Они тебя ниже искали. Как уж искали-то. А командир их бесновался, никак не меньше самого подлого грешника на адской сковороде. Волосы он от горя рвал, когда не нашли-то тебя. Вот ведь как получается. Повезло тебе, а бабу вот жалко. Складная баба была.

— Какая баба?

— Как какая? Та самая, которая тебя от солдат отбила. Я ведь всё видел. У кумы я задержался до рассвета, да и пошел от греха подальше огородами, а тут тебя ведут. Я на всякий случай за кусточки встал. Чего думаю лишний раз служивым людям на глаза попадаться? И тут все началось. Ты-то рядом со мной в погреб провалился, а бабу эту солдаты штыками закололи.

— Насмерть? — попытался приподняться с лежанки Чернышев.

— Как же ещё? Конечно, насмерть. Прямо на тропинке и закололи её. Крови вытекло — море. Жуть. До ночи она там лежала, а потом делась куда-то. Страшная та ночь на Москве случилась. Колдунью в ту же ночь кто-то зарезал. Знатная колдунья была. К ней половина Москвы за приворотным зельем ходила. Вот видишь, как получается. Ночью разбойник колдунью ножом порешил, а под утро солдат бабу штыком. Жуть. Я-то за тобой уж под вечер пошел. Как солдаты ушли, так и пошел. Глянул в дырку, а ты там недвижим лежишь. Головой ты о камень здорово ударился. Ну, думаю, тоже помер, а как спустился, вижу, дышишь. Вот ведь повезло-то тебе как. Чего с властью-то не поделил, милок?

Еремей попытался пожать плечами, но в голове его вдруг так заломило, что потемнело все вокруг и завертелось до рези в глазах. Не до разговоров стало. Спаситель это понял и больше раненного не тревожил. Маялся Чернышев от головной боли дня два, не меньше, а потом на поправку пошел. С лежанки подниматься начал, сначала с тошнотой, а потом ничего, полегче стало и скоро уж даже спасителю своему Еремей Матвеевич понемногу помогал. Звали спасителя Никитой, и был он шорником, правда, не выдающимся, но без куска хлеба никогда не сидел. К выдающимся шорникам заказчик на дом приходит, а Никита сам своими изделиями по базарам торговал. Не всегда торговля гладко шла, но кусок хлеба, пусть не очень свежего, в избе шорника не переводился. Когда Еремей предложил свою помощь, шорник подмигнул ему неизвестно почему и велел нитки жирным варом натирать. Работай, дескать, дело простое, полезное и особой сноровки не требует. Работали они у окна, которое выходило на проезжую улицу и потому приходилось часто отвлекаться. Никита вступал в разговор при проезде всякой телеги. По всей Москве видимо не было человека, про которого Никита не имел бы своих строгих суждений.