Нюансеры (СИ) - Олди Генри Лайон

Да, Кантору повезло с этим знакомством. Но Гиршману повезло втрое, и это не прошло мимо внимания любопытствующих. Не успел Кантор получить диплом, как земское собрание разрешило Гиршману соединить офтальмологическую клинику с земской глазной больницей – «въ видѣ опыта, на три года» – и положило на это дело три тысячи рублей ежегодно плюс снабжение инвентарем. Утверждение из министерства было получено без проволочек. На этом удача Гиршмана не прекратилась: экстраординарный профессор, ординарный профессор, заслуженный профессор. Выпал и чин: действительный статский советник. Впрочем, к чести Гиршмана, одной удачей врач не обходился: экстракцию катаракты он делал менее чем за две минуты, с одинаковой ловкостью владея как правой, так и левой рукой. При этом больные оперировались в сидячем положении, дабы укладывание на стол не травмировало их психику. Очередь в клинику стояла на дворе – в регистратуре страждущие не помещались – слепцы часто приходили с поводырями, пешком за сотни вёрст.

Когда под клинику выстроили новое двухэтажное здание, Лев Кантор любовался им, стоя на улице, и на глазах у Кантора блестели слёзы – к этому времени его уже уволили приказом министерства, что называется, «с волчьим билетом[6]». Коллеги, завидовавшие популярности «любимчика» у руководства, донесли куда следует о поведении, несовместимом с врачебной этикой. Якобы доктор Кантор мог принести в операционную фикус в кадке, не позволяя вышвырнуть чёртов фикус прочь, а перед осмотром больных он бегал по коридорам, как оглашенный, пугал медицинских сестёр требованиями встать лицом к стене и простоять так три минуты с четвертью. Случалось, Кантор без нужды передвигал мебель, выбрасывал из окна еду, принесенную родственниками, и срывал чепцы с санитарок, чтобы надеть их на гипсовый бюст профессора Гельмгольца, один поверх другого.

В докладных записках, отправленных на имя министра, обвинения в чёрной магии мешались с антисемитскими выпадами.

Гиршман дрался за ученика, как лев. Грустный каламбур – сам Лев и пальцем не пошевелил, чтобы остаться при должности. После увольнения он явился к Гиршману и попросил – нет, потребовал, чтобы учитель больше не предпринимал никаких действий в пользу уволенного. Кантору это не поможет, а Гиршману доставит проблемы. Ошарашенный внешним видом Кантора, Гиршман согласился, опасаясь, что спорами лишь повредит и без того повредившийся рассудок несчастного.

В те дни Лев Кантор, с виду – блестящий врач-европеец, исчез, как если бы его снова украли цыгане. Его место занял Лейба Кантор – неряшливый, заросший клочковатой бородой оборванец, похожий на сторожа с еврейского кладбища, в лапсердаке и картузе со сломанным козырьком. От прежнего Кантора осталось только чувство юмора, но оно стало злым, едким, исполненным сарказма. Говорил теперь Лейба с нарочитым местечковым акцентом, подмигивая собеседнику и корча обезьяньи гримасы.

В средствах он по-прежнему не нуждался: счет его был переведен из «Darmstadter Bank» в здешний филиал Земельного банка, и деньги поступали на счет с неизбежностью смены сезонов года. Отец Лейбы к этому времени скончался, и Лейба отказался от наследства в пользу братьев и сестёр.

– Азохен вей[7]! – отмахивался он, когда его спрашивали о причинах такого поступка. – Вы видели это наследство? Слёзы!

Сказать по правде, за эти «слёзы» многие приличные люди продали бы родную маму, а дочь отправили бы на панель.

Кое-кто из коллег по сей день тайно обращался к Лейбе, когда намечалась особо сложная операция. Сам Кантор инструмента в руки не брал, но приходил в больницу и начинал по-новой: фикус, мебель, чепцы. Операции, как правило, проходили успешно, а врачи и больные помалкивали о присутствии в клинике постороннего лица – во избежание неприятностей.

Тс-с-с!

Гиршману продолжало везти даже после увольнения Кантора: он возглавил кафедру глазных болезней. Министр относился к Гиршману с подозрением, взяв на заметку его неблагонадежное заступничество, но до поры до времени конфликта не обострял.

Фикусов не носит? Чепцов не срывает?

Ну и славно.

4

«Помнишь меня?»

Куда спрятать саквояж?

На перекрёстке, не имея возможности разминуться, отчаянно ругались двое извозчиков. Один на санях, другой на колёсной пролётке – в грязевой каше увязли оба. Ни колёса, ни полозья не могли справиться с весенней, даже можно сказать, внезапно весенней распутицей. Лошади выбивались из сил, но экипажи лишь сдвигались на вершок-другой, тем дело и кончалось. Что же оставалось извозчикам? Только отводить душу, матеря друг дружку от злой досады.

Нечего с бесами связываться, подумал Клёст с мрачным злорадством. Как ни хитри, всё одно боком выйдет! К извозчикам с недавних пор он испытывал неприязнь. Не завези его один такой в «Астраханскую», может, всё бы иначе обернулось...

Куда, однако, пристроить саквояж? Думай, голова, думай. Вон уже и шапку новую тебе купил... Выбрав место посуше, Миша остановился перевести дух. Напротив, приклеенный на стену дома, висел рекламный листок: «Волжско-Камский банк: вклады, ссуды, надёжное хранение ценностей.» Ниже красовалось изображение массивного сейфа – символа надёжности.

Клёст хмыкнул.

Нет, брат, тут же возразил он себе. Ты, брат, не хмыкай! Тебе с неба подсказывают, разуй уши!

Через полчаса Михаил Суходольский уже выходил из Земельного банка, размещенного на одной площади с памятным Волжско-Камским, пряча в карман хрустящую номерную квитанцию на предъявителя с подписью управляющего – и круглый латунный жетон с номером 17 и выбитой на обратной стороне надписью: «Земельный банкъ. Николаевская пл., № 28». Помимо этого, в кармане дремала пачка пятирублёвых ассигнаций, предусмотрительно извлечённая из саквояжа – на расходы.

Деньги, револьвер, жетон, квитанция. На поиски? Нетерпение, змеёй обвившись вокруг сердца, толкало к действиям. Мишины щёки пылали двумя кострами, а ноги готовы были выкидывать заковыристые коленца, если их хозяин немедля не сорвётся с места и не поспешит...

Куда? Где искать проклятого беса?!

Аптека? Фраер с братом – тоже бесом? – помнится, выходили из аптеки на Садово-Куликовской. Живут рядом? Заходят время от времени? Что, если козлобородый провизор знает фраера? Широкими шагами, расплёскивая из-под ботинок жидкую грязь и не замечая этого, Клёст решительно двинулся в нужном направлении. Добропорядочные горожане спешили убраться с его дороги: налетит, с ног сшибёт, скаженый! Глядели вслед...

Увы, направление оказалось не очень-то нужным. Миша вроде бы помнил и улицу, и аптеку – а вот поди ж ты! С полчаса кружил он по району, узнавая то дом, то перекрёсток – вот оно, точно, здесь! Спешил вперёд, на знакомый ориентир – и снова оказывался на другой улице, где отродясь не было никакой аптеки. Спрашивал встречных – те шарахались прочь, указывали бог знает куда, всякий раз в другую сторону. Да и встречные подворачивались такие, что веры у Миши не вызывали. Это про них, христопродавцев окаянных, про эту Садово-Куликовскую улицу, гореть ей в геенне огненной, писал фельетонист Василий Шпилька в «Путеводителе по губернскому городу Х»:

– На этой улице евреи с утра до вечера кишат,

А чтоб им было веселее, устроен здесь «Славянский сад».

Цветёт он летом и зимою, шумя еврейскою толпою...

Миша ни минуты не сомневался, кто натравил на него иудино племя. Уж известно, кто! Да что там фельетонисты! Народ зря не скажет, народ сердцем чует: «Не надо и беса, коли жид здеся!» Выручил дворник, честный христианский дворник – тот самый, чьё появление в прошлый раз заставило башибузуков сбежать.

– Аптека, ваше благородие? Так вот же она, рядышком!

И где были Мишины глаза, спрашивается? Бес отвёл? Раз отвёл, значит, верным путём идём?!

– ...Помню, но, увы, не имею чести знать. Нет, раньше не видел. Нет, больше не заходили. А у вас, милостивый государь, уж простите, весьма нездоровый румянец. И глаза блестят прескверно. Я бы порекомендовал вам дивную микстурку...