Амалия под ударом - Вербинина Валерия

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76

– Зачем? – спросил Саша, дернув ртом.

– Так весь дом знает, – художник боязливо покосился на оружие в его руке, – что вы некоторым образом… несете вахту-с… Толки по этому поводу среди прислуги ходят разные…

Саша прищурился.

– И вы явились ко мне во втором часу ночи, чтобы их пересказать? Так, что ли?

– Нет, что вы! – Художник явно смешался. – Просто… в моей комнате… – Он оглянулся и понизил голос. – Там кто-то есть, – хрипло выдавил он из себя. – И я… Я боюсь.

Достаточно было поглядеть на его дрожащие руки и прыгающий кадык, чтобы понять: Митрофанов не лжет.

– Ну, хорошо, а от меня-то вы что хотите? – нетерпеливо спросил Саша.

– Ничего, – с готовностью отвечал художник. – Ничего, уверяю вас! Просто… я не хочу возвращаться туда.

Саша насупился. Обстановка требовала от него принять решение, и принять немедленно. Если он сейчас поднимется в комнату художника, то, возможно, наконец доберется до разгадки происходящего. Ведь безумец уже однажды покушался на картину Митрофанова – что ему стоило повторить попытку? С другой стороны, Павлу Семеновичу могло со сна просто померещиться что-то подозрительное, и в этом случае Саша просто потеряет время. Кроме того, ему придется оставить свой пост возле дверей Амалии Константиновны, а этого Зимородков никак не мог допустить.

– Хорошо, – наконец решился Саша и дважды дернул за сонетку. Он заранее условился с Орестом и Евгением о том, что в случае, если понадобится помощь, следует звонить два раза.

Не прошло и пяти минут, как за дверью раздались быстрые шаги, и в комнату вошел граф Полонский, держа руку за пазухой. Увидев всклокоченного Митрофанова, он даже отступил назад, но Саша успокоил его, объяснив ситуацию.

– Павел Семенович утверждает, что у него в комнате кто-то есть, – сказал он. – Я намерен пойти туда и посмотреть, в чем дело. Вас я попрошу остаться здесь.

Евгений кивнул. Он принадлежал к людям, которые все понимают с полуслова, и только сказал на прощание:

– Будьте осторожны.

Митрофанов взял керосиновую лампу и в сопровождении вооруженного револьвером Саши двинулся в другое крыло дома, где Орлов отвел художнику отдельную комнату.

– Расскажите мне, как это случилось, – попросил Саша.

Художник поежился.

– Я проснулся от какого-то стука. Не знаю, что стукнуло: дверь или оконный ставень. А потом… – Он задрожал. – Вы не поверите, но я услышал чье-то дыхание. И шаги. Осторожные шаги, словно кто-то двигался на цыпочках. И я… мне стало страшно. Не зажигая света, я соскользнул с кровати и поспешил к вам.

– Вы правильно сделали, – заметил Саша.

– Может быть, у меня просто разыгрались нервы, – сказал Митрофанов извиняющимся тоном. – Но, я думаю, вы согласитесь, в этом доме, – художник зябко передернул плечами, – творится что-то странное… очень странное.

Они дошли до конца коридора и поднялись по лестнице. Саша стиснул револьвер. Его ладонь стала совсем мокрой от пота.

– Сюда, – сказал Павел Семенович, кивая на маленькую темную дверь напротив.

Саша заколебался. Что делать? Идти прямо туда? А что, если их враг вооружен? Что, если он затаился и поджидает их? Не лучше ли позвать на помощь слуг? Да, но если тревога окажется ложной, он, Зимородков, просто-напросто станет всеобщим посмешищем. Нет уж, тут надо управиться самому.

– Как будем действовать? – боязливо спросил художник.

И Саша разозлился на себя, поняв, что Митрофанов заметил его страх.

– По обстоятельствам, – буркнул он казенную фразу из полицейского обихода. – Держите лампу покрепче.

И он осторожно толкнул дверь, которая, с заунывным скрипом повернувшись на петлях, отворилась внутрь комнаты – во мрак и в неизвестность.

– А вдруг он еще там? – пробормотал художник, трясясь, как в лихорадке. Керосиновая лампа ходуном ходила в его руке.

– Эй, – тихо спросил Саша комнатный мрак, – есть здесь кто-нибудь?

Он напрягся, ожидая услышать хоть какой-нибудь подозрительный звук, но было совершенно тихо. Помедлив, Саша осторожно переступил порог, и первое, что бросилось ему в глаза, было открытое окно, белую занавеску на котором колыхал ночной ветер.

– Павел Семенович, – быстро спросил он, – окно было открыто, когда вы ложились?

– А? – Художник озадаченно уставился на него. – Да, я открывал его вчера вечером, потому что было очень душно.

«Болван!» – выругался про себя Саша.

В следующее мгновение дикий, нечеловеческий вопль разорвал мрак. Он был так страшен, что художник подпрыгнул на месте, едва не выронив фонарь, и даже волосы на его голове встали дыбом от ужаса.

– А, черт! – завопил Саша.

Вопль оборвался протестующим визгом. Сгусток тени вскочил на подоконник, сверкнул на опешивших мужчин желтыми глазами и прыгнул в сад.

– Проклятье! – выругался Саша, опуская револьвер. – Это Васька!

– Какой Васька? – пролепетал окончательно перепуганный Митрофанов.

– Да кот, боже мой! Похоже, я случайно наступил ему на хвост, вот он и заорал, как бешеный.

И Саша засмеялся – нервным, захлебывающимся смехом. Но в душе он чувствовал невероятное облегчение оттого, что все объяснялось так просто. Павел Семенович смотрел на него, вытаращив глаза.

– Вы хотите сказать, – промолвил он наконец, – что меня разбудил… кот? – Он перевел дыхание. – Господи! Как я рад! Вы даже представить себе не можете, до чего я испугался, когда…

Он улыбался бледными губами, прижав левую руку к груди. В правой руке он держал лампу, которая качалась, отбрасывая на стены причудливые тени.

– А это что? – внезапно спросил Саша изменившимся голосом.

– Где? – поразился художник, но Саша уже отобрал у него лампу и поднес ее к картине, стоящей на мольберте. Это был портрет Муси.

– Боже мой! – простонал художник, поднося обе руки к голове. – Боже мой!

Полотно было искромсано, изрезано, изуродовано. Куски холста торчали во все стороны. Из горла Павла Семеновича вырвалось какое-то бульканье. Он подошел ближе, силясь что-то сказать, но голос изменил ему. Саша протянул пальцы и осторожно дотронулся до одного из надрезов.

– Похоже, на этот раз он решил поработать ножом, – мрачно сказал он. – Да, теперь картину точно не удастся восстановить.

Он повернулся и заметил в углу еще несколько полотен.

– Ваши? – спросил Саша у Митрофанова, указывая на них.

Тот только кивнул головой. Саша поднял лампу повыше, и художник жалобно замычал. Было похоже на то, что одержимый на этот раз не пощадил ни одного холста. Нитки, лохмы, клочья картин валялись на полу, под шкафами, в углах комнаты. Пейзажи, портреты, неоконченные наброски были в буквальном смысле слова разнесены в клочья.

– Да… – тяжело вымолвил Саша, и шрам над его верхней губой дернулся.

Митрофанов рухнул в кресло и разразился высокими, тонкими, по-бабьи подвывающими рыданиями, каких Саша никак не мог ожидать от этого крупного, сильного, высокого мужчины. Сглотнув, следователь отвел глаза.

А художник все плакал, раскачиваясь всем телом, и по щекам его текли крупные непритворные слезы.

* * *

– Это уже ни на что не похоже! – бушевал Орлов на следующее утро. – В моем доме… в моем собственном доме…

Он задыхался от возмущения.

– Найдите его! Немедленно найдите – слышите?

– Да, Иван Петрович, – сказал судебный следователь фон Борн. – Как вам будет угодно.

Орлов поглядел в его бесстрастное лицо, хотел сказать что-то резкое, но передумал и удалился, играя желваками. Фон Борн пожал плечами и хотел подняться к художнику, но тут к нему подошел лохматый молодой человек с угрюмым лицом, которое красила только застенчивая улыбка.

– Вы Федор Иванович фон Борн, верно? Местный судебный следователь? А я из московского департамента полиции. Думаю, вам надо кое-что знать о том, что происходит в Ясеневе…

И Зимородков без утайки рассказал фон Борну об одержимом, о покушениях на Амалию и о том, как портрет Муси был испорчен в первый раз. Фон Борн слушал и не перебивал, только изредка щурил свои светлые глаза под бесцветными ресницами.

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76