Заговор дилетантов - Хорватова Елена Викторовна

И все же по части живописности я ошиблась — одно дополнение к картине разгрома было сделано. Когда я вошла в свою спальню, то увидела, что там, в голубом атласном кресле, в живописной позе, сжимая в руке пистолет, восседает не кто иной, как Густав Штайнер. Давно не виделись!

Если он рассчитывал, что при виде вооруженного германского агента я задрожу от ужаса, то прогадал. Злость обычно придает мне сил.

— Дайте сюда ваш ридикюль, мадам, — грубо буркнул Штайнер, не сделав даже робкой попытки поздороваться (надо же, как плохо воспитывают германских агентов!), и протянул свободную от пистолета руку. — Дайте сюда! Он мне нужен.

— Здравствуйте, господин Штайнер, — произнесла я тоном, лишенным всякой доброжелательности. — Обычно я ничего не имею против железнодорожных попутчиков, но только до тех пор, пока они не являются ко мне в качестве незваных гостей. Ералаш в моем номере, как я понимаю, ваших рук дело? А мой ридикюль, боюсь, вам будет не к лицу!

— Хватит кривляться! Вы прекрасно знаете, что у меня пропало нечто чрезвычайно ценное, — злобно ответил Штайнер.

— И что же? Вы рассчитывали вновь обрести свои ценности, найдя их среди моих сорочек?

— Один шанс из тысячи у меня был. Но, увы… Вы славно провели меня, мадам!

Взгляд его бесцветных, но блестящих, как капли ледяной воды, глаз, обдавал холодом.

— Ну что ж, устроив здесь обыск и порывшись в моем белье, вы, надеюсь, вполне убедились в тщетности своих намерений? Можете быть уверены также и в том, что они будут расценены как отсутствие у вас какого бы то ни было такта. Да и не только они… По-моему, неучтиво сидеть, когда дама стоит перед вами. Я, с вашего позволения, тоже присяду. И уберите вы наконец свой пистолет — неприятно разговаривать, когда на тебя нацелены сразу три зрачка — два глазных и один пистолетный. Стрелять вы, я полагаю, все равно не станете.

— Почему вы в этом так уверены, мадам?

— А какой смысл? Документы, которые у вас украдены, от этого не вернутся, а убить женщину, руководствуясь лишь чувством мести, как-то непрактично. Потом будет слишком много ненужных проблем. А вы ведь, как все немцы, высоко цените практичность и рациональность?

— И еще я, как все немцы, горячо предан своей родине! — заявил Штайнер, положив тем не менее пистолет на столик рядом с собой. — Поэтому желаю, чтобы изобретения немецких инженеров служили величию Германии.

— Знаете ли, господин Штайнер, в той или иной степени родине предан каждый, не только немцы. Я, например, ничего не имела бы против, если бы изобретения инженеров, проживающих в России, служили ее величию. А страна у нас на редкость многонациональная, таких во всем мире немного найдется, и было бы глупо требовать, чтобы все российские инженеры-изобретатели являлись исключительно великороссами.

— Не уводите разговор в сторону. Решение национального вопроса в России меня совершенно не интересует. Вернемся к практическим темам. Вам удалось славно посмеяться надо мной, мадам. Но теперь я абсолютно уверен, что вы причастны к краже документов из моего купе. Конечно, это моя вина, что я позволил вам и вашему сообщнику, кто бы он ни был, обвести меня вокруг пальца. Мне казалось, что только безумный храбрец или полный идиот может решиться на такое…

— Так к какой из этих категорий вы собираетесь меня отнести — к храбрецам или к идиотам? — невинным тоном осведомилась я.

— А вы не боитесь, мадам, что я объявлю вас воровкой или пособницей вора и обращусь за помощью к берлинской полиции? Мой помощник следил за вами…

— Конечно, приятно сделать гадость-другую ближнему, а то жить слишком скучно, не правда ли? Я поняла, что вы организовали слежку за мной, но поскольку моя совесть в настоящий момент чиста как никогда, эта акция меня особенно не встревожила. Может быть, не так уж и плохо, что ваш помощник без спросу составил мне компанию. Мы дивно прогулялись по городу, не находите? Хотя, честно говоря, я не особенно нуждаюсь в том, чтобы мне составляли компанию. Я привыкла быть в компании с самой собой, когда под рукой нет моих близких, и меня вполне устраивает собственное общество.

— Как вы много говорите, мадам! Такую болтливую даму и вправду лучше держать в компании самой себя. Боюсь, вы даже не поняли, о чем я вам толкую — вас подвергнут аресту, как воровку, и вытрясут имя сообщника. Наши полицейские большие специалисты по этой части.

— Ну что ж, в чем только меня не подозревали, но вот за воровку как-то не принимали ни разу. Желаю удачи.

— Благодарю вас, и вам того же.

— Но не думайте, что я сдамся так просто. В Берлине есть наше посольство, и я полагаю, русские дипломаты найдут возможность вмешаться в судьбу своей соотечественницы. Даже не будучи юристом, я понимаю, что для ареста нужны серьезные основания. А я в момент пресловутой вагонной кражи находилась в ресторане в вашем обществе, притом вы, помнится, сами настойчиво меня туда приглашали. Так что в случае чего, у русских дипломатов появятся причины обвинить берлинские власти в произволе. Конечно, если бы в Шпрее вошли наши броненосцы и держали под прицелом дворец Вильгельма, вмешательство посольства было бы еще более продуктивным, но, боюсь, Шпрее недостаточно судоходна для крупных военных кораблей. Так что придется действовать исключительно силой убеждения. И, кстати, я тоже не буду молчать. У меня, например, есть гораздо более веские основания, чтобы обвинить вас, господин Штайнер, в уголовных преступлениях, например, в причастности к убийствам.

— Что за чушь?

— Хотите сказать, что о смерти адвоката Штюрмера вы ничего не знаете? Ознакомьтесь с московскими газетами, я надеюсь, в Берлине их можно достать. Об убийстве адвоката много пишут. Его труп нашли на днях в пригородном парке…

Штайнер выглядел до предела растерянным. Он побледнел, по лицу его покатились капли пота, и я вдруг заметила, как он молод. Я несомненно ошибалась, считая его тридцатилетним. Уверенные манеры и высокомерный взгляд придавали ему солидности, а сейчас, лишившись этой брони, он казался совершеннейшим мальчишкой. Лет двадцать пять от силы…

— Не может быть! Этого просто не может быть! Бог мой, я этого не хотел!

— А когда изображали забинтованного Крюднера, зная, что этот человек уже обречен и скоро погибнет, вы тоже этого не хотели?

— Не понимаю, о чем вы?

Мне его тон не понравился.

— Когда вы врете, это сразу же становится заметно, — строго сказала я. — У вас уши краснеют. Агентам разведки следует уметь лучше владеть собой.

Штайнер молчал, и я продолжила:

— Вы полагали, что стоит только забинтовать лицо, напялить темные очки и притушить яркий свет и опознать вас потом будет невозможно? А я так абсолютно уверена, что мнимым Крюднером, встретившим нас с мужем на фирме в Лефортово, были вы, господин Штайнер, и даже не желаю сейчас анализировать все те мелкие детальки вроде характерного наклона головы или движения пальцев, я не на допросе в суде и не считаю нужным приводить доказательства своей правоты. Я знаю, что это были вы, и мне достаточно! Вы тогда тоже неплохо обвели меня вокруг пальца, и к тому же, в отличие от меня, у вас на совести два убийства!

— Поверьте, к убийствам я не имею никакого отношения. Я прекрасно изучил российское Уложение о наказаниях и знаю, что в России считается преступлением, а что нет.

— Убийство считается преступлением во всем мире, не только в России, — я не смогла удержаться от ремарки.

— Я никого не убивал! Я не совершал в России преступлений. У меня было одно дело — доставить в Германию ценные документы… Это уголовно ненаказуемо — доставить документы!

— Но даже с этим вы не справились!

Штайнер кивнул с равнодушной миной гимназиста-отличника, не выучившего уроки, но возлагающего надежды на свой авторитет.

— А что за разгром вы учинили в моем номере? — я продолжила свои упреки. — Распотрошили все бельевые ящики, побросали на пол чистое белье, рассыпали содержимое шкатулки с украшениями… Я уж не говорю о том, что рыться в вещах дамы не слишком деликатно! И чему только учила вас ваша немецкая матушка? Ей следовало бы привить вам лучшие манеры.