Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна

— Но он талантлив, по-твоему? — заметил я.

Литвинов пожал плечами.

— Его литературная судьба — менее трагична, чем у других поэтов Серебряного века: он умер своей смертью, не был репрессирован, как Мандельштам, или запрещён, как Ходасевич или Бунин. При этом он был наглухо забыт уже при жизни, и сегодня только учёные книжные черви, вроде меня, могут читать его. От него остался известный милый и чуть претенциозный стих о французской булке и несколько строф александрийского цикла. Вот и всё.

— Да, он почти забыт, но есть ведь и Пруст…

Литвинов вздохнул.

— Ему можно только посочувствовать. Среди основных причин гомосексуализма выделяют совращение взрослым геем, неправильное воспитание, сексуальные домогательства, продолжительное пребывание в закрытой мужской среде и неудачи с женщинами. У Пруста, похоже, было всё вместе. Но, безусловно, главной бедой было неприятие Пруста женщинами.

— Ты уверен? — сам я не дочитал Пруста, но не хотел в этом признаваться.

— Абсолютно, — уверенно бросил Мишель, — при этом исхожу я, признаюсь, не из фактов, я их не знаю, а именно из текста. Пруст был лживым занудой, а женщины не любят зануд.

— И чем это доказывается?

— Говорю же, текстом. Дочитывая длинное, как удав, предложение, теряешь смысл читаемого, ещё не дойдя до точки. Стоит отвлечься буквально на секунду, как ты утрачиваешь нить повествования и впадаешь в некий «прустотранс», во время которого сладковато-вязкий, как сдобное тесто, текст бродит в твоей голове, как перестоявшая квашня. Но тут у Пруста есть оправдание. Он просто не писатель, творчество как таковое неизвестно ему. Талант в литературе определяется воображением, умением сочинять, а не вести дневник, владение же словом — дело техники. Пруст же отрицает вымысел как обязательное «свойство» текста, но требует фантазии от читателя. Сотни и тысячи людей ведут дневник, записывая планы, мысли, воспоминания, события дня, но это не делает их писателями. Пруст — просто недоразумение литературы. Да, у него есть несколько толковых мыслей, нельзя же исписать тонну бумаги без того, чтобы пару раз не обронить нечто дельное. При этом он именно зануден. Вчитайся-ка: «Но, когда от давнего прошлого ничего уже не осталось, после смерти живых существ, после разрушения вещей, одни только, более хрупкие, но более живучие, более невещественные, более стойкие, более верные, запахи и вкусы долго ещё продолжают, словно души, напоминать о себе, ожидать, надеяться, продолжают, среди развалин всего прочего, нести, не изнемогая под его тяжестью, на своей едва ощутимой капельке, огромное здание воспоминания…» При этом лучше не спрашивать, у кого же остаются воспоминания после смерти живых существ?

— А почему ты назвал его лживым?

— Потому что книга Пруста претендует на исповедальность, но исповеди лживы. Почему Марсель ревновал свою Альбертину к другим девушкам? Казалось бы, девичьи шалости, а его трясло. Коль скоро он себя и ее так изводил непрекращающейся ревностью, то туманные намёки на то, что дальше всё будет плохо и мучительно, превращаются из догадок в тривиальный факт. Но если это подлинно воспоминания, так назови её Альбертом — и дело с концом. Но он лжёт. Зачем?

Я снова сдался.

— Он скучноват, я согласен. Если честно, я хотел бы извиниться перед Эмилем Золя, которого когда-то обозвал «первейшим из зануд». Я тогда ещё не читал Марселя Пруста. Вся разница в том, что у Золя на пятнадцать страниц описывается рыночный прилавок, а у Пруста при этих же обстоятельствах двадцать страниц занимают переживания главного героя по поводу лежащего на прилавке пирожного. Это реальнейший из примеров бессмысленнейшего тысячестраничного порожняка. Открытия, что делает главный герой, события в его жизни столь значительны и необычайны, что могут быть сравнимы с проблемами моли, хорошо устроившейся в хозяйской шубе в полной уверенности, что ее благополучию ничто не угрожает. Предложения раз в десять длиннее нужного, а мысль прерывиста и часто отсутствует в принципе. А если она есть, то ее можно бы было выразить в трёх словах вместо тридцати…

— А другая интересная особенность, надеюсь, ты заметил, — подхватил Мишель, — это затушёвывание кульминационных моментов. Повествование и плывёт в вязкой патоке времени, лирических отступлений и свободных ассоциаций, и важные события не акцентируются, а обтекаются этим потоком. Что-то домысливает главный герой, что-то может домыслить и читатель. Раскрывая щекотливую тему нетрадиционных отношений, Пруст ни на секунду не изменяет себе: те же пространные пассажи, то же нагромождение метафор, в которых можно потеряться, и те же внезапно выскакивающие изящные образы или фразы. Так, рассказывая о дипломатическом корпусе, в котором было рекордное количество педерастов, Пруст употребляет потешные выражения вроде «тлетворная пальма первенства»…

— О, до этого места я не дочитал, — склонил я повинную голову.

— А я на нём остановился, — сообщил Мишель. — С меня хватило. Попытки раздуть значение Пруста в литературе напоминают мне попытки раздуть презерватив до размеров Цеппелина. Не тянет он ни на гения, ни на писателя, ни на кающегося. Пруст лишён творческого дара, и вовсе не исповедален. Ложь и выкрутасы. Его обращение к исповеди — последняя растрата, мёртвое эпигонство, транс самоиронии и фига в кармане.

— Ты обещал «Фальшивомонетчиков» Жида, — напомнил я.

— А… да, — вяло кивнул Мишель. — В 1919 году французский художник-авангардист Марсель Дюшан совершил «революцию в искусстве»: он написал картину L.H.O.O.Q. Это открытка с изображением Джоконды, которой Дюшан пририсовал усики и бороду, тем самым провозгласив эру неординарного видения искусства. Почти все знаменитые художники 20-ого века — последователи Дюшана. И истинной целью искусства 20-ого века было не создание новых направлений и жанров, на что век просто был неспособен, а желание «перевернуть», «взорвать» общество и изменить жизнь.

Мишель прервался, чтобы подлить себе немного коньяка.

— Так вот, Андре Жид тоже выступает «разрушителем» литературных традиций, он модернист и критик пуританского воспитания и буржуазной ограниченности, реформатор структуры классического романа и так далее. Но современный роман — результат длительной эволюции, и новые «экспериментальные формы» чаще всего оказываются повторением давно прошедшего и оказываются неудачными. Неудачен и опыт Жида. Повествование в «Фальшивомонетчиках» ведётся от имени Эдуарда, писателя-педераста, хоть это и не афишируется, который пытается написать оригинальный и новаторский роман, но при этом не может пойти дальше избитых шаблонов. Сюжетно же два почтенных педераста-литератора, хороший и плохой, увлекаются одним прелестным юношей. По неопытности юноша отдаётся сперва плохому, но потом, осознав свою ошибку, отдаётся хорошему. В романе две дюжины героев, но сам роман выглядит бледным, вялым и даже заставляет вспомнить о пресловутой французской поверхностности. Не помогли ни наслоения и переплетения, ни множественные цитаты из классиков, ни упрямое заигрывание с Достоевским. Теги: интриги, разврат, скука, усталость, бесплодность, бессилие. Очень много пафосного копания в психологии, ощутима нехватка воображения и вдохновения. Все новаторство выливается в полную безжизненность созданного. Невыносимо долго тянутся рассуждения, очень мало действия, герои сплошь фальшивы. Даже мужское начало в мужчинах и то фальшивое. Не зря роман называется «Фальшивомонетчики», он сам по себе ненастоящий роман, а текст, который им прикидывается, утрированный, грубоватый, недоделанный, со слабо прописанными сценами, сюжетом и персонажами. В уста одного из своих героев автор вложил мысль, что ему интересен не конкретный сюжет с завязкой и развязкой, а кусок из жизни персонажей, обрывок лоскутного одеяла. Таким и получился этот роман. Добавь сюда подспудный гомоэротизм, когда отношения мужчин и женщин подаются как нечто низменное и утилитарное, а мужской мир хотя герои зачастую ведут себя как вздорные бабёнки, изображён как увлекательный, то картинка, пожалуй, будет полной. Но вывод всё тот же — никакого особенного таланта.