Пароль не нужен - Семенов Юлиан Семенович

Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73

ВЛАДИВОСТОК

Последние пять дней Исаев чувствовал спиной глаза филеров, которые шли за ним, не оставляя его ни на секунду. Несколько вечеров Исаев таскал с собой хвост по ночным кабакам города, обдумывая возможное решение. И чем дальше он анализировал обстановку, тем точнее понимал, что, по-видимому, настало время уходить из города: единственная связь оборвалась, он сам под колпаком; искать связь самому, имея на хвосте по крайней мере двух филеров, – значит обрекать на гибель тех людей, к которым можно было бы попробовать подобрать ключи. Следовательно, думал Исаев, самое логичное – это уходить, но не просто уходить, а с наибольшей пользой. А какой она могла быть? Исаев считал, что Гиацинтов не так прост, как кажется; Исаев навел кое-какие справки и выяснил, что связи полковника тянутся в Берлин, в Высший монархический совет, и, что самое интересное, в генштаб французской армии. Поэтому, окажись такой человек перед дилеммой жизни и смерти и выбери он жизнь, тогда цены ему не будет: от него пойдут связи, от него поступит самая свежая и надежная информация. А то, что в выборе между жизнью и смертью Гиацинтов предпочтет жизнь, Исаев был уверен оттого, что полковник – человек цинично-умный, впечатлительный и расчетливый. А такие смерть очень страшно и точно видят. Оттого и боятся ее по-животному, а это уже очень много значит, это залог, что такой человек «развалится», – так, во всяком случае, считал Максим Максимович.

И чем дальше и быстрей он размышлял над планом дальнейших действий, тем чаще и чаще возвращался мыслью к лесной заимке охотника Тимохи. Поначалу он даже не отдавал себе отчета, почему именно Тимоха виделся ему. В задуманном плане обычно соседствуют безграничная фантазия и математическая точность. Сперва надо «рассупонить» себя, ничем не связывая, и фантазировать, как в детстве, – безудержно и сладко. А уж потом проверять фантазию логикой шахматного игрока. Исаев научился этому у Дзержинского и Бокия, Кедрова и Уншлихта, Артузова и Федора Шелехеса.

Однажды перед отправкой за кордон Максим Максимович был вызван к Дзержинскому. Чуть выпуклые зеленоватые глаза Феликса Эдмундовича тяжело замирали где-то на лбу у Максима, когда он говорил:

– Тот не чекист, если сердце его не обливается кровью и не сжимается жалостью при виде заключенного в тюремной камере человека. Революция требует от чекиста-разведчика гибельной самоотдачи, подчинения своего существа высшей правде пролетарской диктатуры, которая принесет человечеству свободу, равенство и братство. Фантазия и анализ, полный допуск и строгие рамки: подвиг должен слагаться из детской фантазии и точнейшего знания математики.

Пока что Исаев решил для себя главное: он решил, что осуществление его плана должно идти через Тимоху. И на шестой день, когда план созрел, Максим Максимович после кутежа подряд в двух ресторанах вызвал ванюшинский «линкольн» и попросил шофера отвезти его в резиденцию премьера. «Линкольн» он отпустил; филеры, ехавшие сзади в «форде», остались у подъезда, потому что охрану резиденции несла морская пехота, подчинявшаяся своей контрразведке, остро соперничавшей с гиацинтовским ведомством. А Исаев между тем вышел через третий черный ход, шедший от буфета в переулок, быстро спустился к вокзалу и сел в отходивший на станцию Океанскую паровичок. А до Океанской езды час. От Океанской до Тимохи – тоже час по тропке, пробитой в снегу; там договориться со стариком и быстренько обратно, чтобы утром сидеть в редакции и отвечать на звонки Гиацинтова или его друзей, а то, что такие звонки будут, в этом он ни минуты не сомневался.

Утром действительно позвонил Гиацинтов, и они мило побеседовали. А к вечеру этого же дня Тимоха прислал Гиацинтову весточку, приглашая его с приятелями на изюбря, которого ему удалось обложить.

Исаев не ошибся: Гиацинтов позвонил ему в тот же вечер и пригласил в тайгу – отдохнуть и поохотиться. Исаев принял это предложение с благодарностью, только попросил дождаться с фронта Ванюшина, а то газету оставить не на кого.

ЭВАКОПУНКТ

Здесь все изменилось до неузнаваемости: полы вымыты добела, посредине самой большой комнаты стоит елка, полчаса назад привезенная по приказу Постышева из тайги. Вдоль стен, на лавках, сидят дети. Постышев и Широких украшают елку молча, не глядя друг на друга. И дети молчат, словно взрослые. Как по команде, они провожают глазами каждую игрушку из ящика, на ветки, и каждый раз, когда Постышев или Широких неловко надевают игрушку на ветку, глаза детей замирают в испуге.

– Продолжайте наряжать елку, – негромко предлагает Широких, – а я начну с ними клеить гирлянды.

– Хорошо.

Широких отходит от елки и говорит:

– Дети, сейчас мы будем с вами делать гирлянду для елки. Кто из вас хочет помогать, поднимите руку.

Дети жмутся к стенкам, смотрят на бородатого барина в пенсне с испугом и молчат, как оцепенелые.

– Учитель, – говорит Постышев, – там у меня в машине еще ножницы остались, вы б сходили за ними, если нетрудно.

Пожав плечами, Широких выходит. Постышев провожает его глазами, а потом, неожиданно повернувшись, подхватывает с лавки черненького казахского мальчугана и поднимает его на вытянутых руках. Мальчуган смеется – сначала тихонько, окаменело, а потом – громче и веселей. Постышев подбрасывает его над головой, поет песенку, ребятишки начинают оттаивать, кое-кто подпевает Постышеву, он становится на колени, сажает себе на спину целую ватагу маленьких человечков, забывших за эти страшные годы, что такое игра, и катает их по залу, покрикивая на себя:

– Но, но лошадка! Скорей!

Смеются детишки, бегают наперегонки друг за другом, подстегивают «лошадь», теребят ее и командуют, как истые мужики, сердито и с хрипотцой в голосе.

Широких останавливается на пороге и хочет сказать, что в машине нет никаких ножниц, он даже произносит эту фразу, но очень тихо, потому что понимает сейчас, глядя на ликование в зале, зачем его отослал комиссар.

– А ну к нам, – зовет его запыхавшийся Постышев. – Каравай будем печь!

Образуется громадный хоровод. Постышев запевает:

Малыши поднимаются на носки, тянут вверх ручки, показывая, какой громадный каравай они испекут, а в дверях, в окнах замерли лица взрослых, которые смотрят на них со слезами, кто стиснув зубы, кто крестясь.

– Подпевайте, учитель! – просит Постышев.

Широких начинает подпевать и слышит, как дрожит его голос, и чувствует, что губы тоже дрожат. Он медленно озирает маленьких людей, которые тянутся к комиссару и глядят на него восторженными глазами…

– Выше руки, учитель! – кричит Постышев. – Во какой караваище испечем! Да, мальцы? Испечем?

…Постышев едет из эвакопункта вместе с Широких. Тот молчит, спрятав лицо в кашне. На углу, возле гимназии, Ухалов тормозит, и Постышев, открыв дверцу, говорит:

– Спасибо, учитель Широких.

– Скорее, наоборот, – негромко отвечает Широких. – Спасибо, комиссар Постышев. Я завтра снова приду к детям. Как вы думаете, им интересно будет слушать сказки?

– Мне интересно, не то что им.

– Ну, до свиданья.

– До свиданья.

Широких смотрит вслед ушедшему автомобилю очень долго. Лицо его изрезано морщинами, и кончики бровей опущены книзу – как от большой обиды.

Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73