Нюансеры (СИ) - Олди Генри Лайон

– Что, и впрямь верите, Константин Сергеевич?

– Верю!

– А зря.

Кантор был серьёзен. Лишь в глазах его, усталых и печальных, плясали искорки, подозрительно похожие на блёстки умолкнувшего смеха.

– Доверчивый вы человек. Трудно вам жить, с таким золотым качеством. Ничего мы не накапливаем, никуда не сбрасываем. Ни в человека, ни в собаку, ни в миску с кашей. Чепуха всё это, клоунада. А правда здесь другая. Нюансерство – опиум, дурман. Раз попробовал, два – пристрастился. К нему привыкаешь, прилипаешь всей душой. Не бросить, не отказаться, проще голову в петлю сунуть. Как вы сказали? «Насвистывать во время прогулки»?! Будете петь, играть, насвистывать! Никуда не денетесь, ясно? До конца дней своих...

– До ста двадцати? – не удержался Алексеев. – Или и здесь соврали?

– Соврал, каюсь. Не живём мы до ста двадцати. Хотя живём долго, это да...

– Как долго?

– Срок не назову, не надейтесь. Дольше отведенного живём, дольше того, что было суждено. Тут у каждого свой срок, своя планида. Болеем ли? Да, болеем, как все. Но там, где другой загнулся бы, мы встаём. Врачи удивляются... Сам врач, знаю.

– Стоп! – закричал Алексеев. – Не верю!

Он торопился, желая подсечь рыбу, заглотившую крючок, уличить Кантора в очередной лжи:

– Значит, обаяние? Значит, люди расположены к вам?!

– К нам, – поправил Кантор.

Алексеев пропустил его слова мимо ушей:

– Относятся благосклонно? Не удивляются присутствию? Выполняют просьбы с удовольствием?! Вас же уволили, Лев Борисович! Уволили за нюансерство! Как же так, а?

Кантор ссутулился, поднял воротник. Впору было поверить, что вернулась зима, ударили морозы, и человек замерзает, как тот ямщик посреди степи.

– Уволили, да. В начале девяностых, с «волчьим билетом». Тут вы правы, Константин Сергеевич, спору нет. А в семьдесят седьмом Леонард Гиршман, мой учитель, собрался на фронт. На войну с турками, понимаете? Хотел лечить больных... Я пошёл к Заикиной, она сказала: убьют. Мы и так, и сяк: убьют, без вариантов. Я ей в ноги пал: помоги! Она взяла два дня на размышление...

Кантор втянул голову в плечи, превратился в горбуна:

– Когда я пришёл снова... Нашлось спасение. Чтобы Гиршман выжил, меня должны были уволить. Не сразу: сначала он остаётся в живых, а меня увольняют позже, в течение пятнадцати лет. Увольняют с позором, так надо. Ключевой нюанс, что поделаешь? Обмануть нельзя, никак нельзя. Я было рискнул, так Гиршман болеть начал. Рука у него отниматься стала...

– И вы? – Алексеев тронул нюансера за рукав. – И вы сами?..

– Да. Я сам погрузил себя в холодный мир. Знаете, как это было трудно? Сизифова работёнка! Мы живём в тёплом мире, а мне кровь из носу приспичило в холодный. Наши дела не замечают, а мне надо было, чтобы заметили, возмутились... Ничего, справился. Уволили, как миленькие! Доносы писали, кляузы, министр лично ногой топал...

– Лев Борисович, – внезапно спросил Алексеев. – А почему вы Кантор?

– Интересный вопрос. А вы почему Алексеев?

– Моего пращура звали Алексеем. Ярославская помещица Иванова отправила его к графу Шереметьеву в Останкино, помогать на огородных работах. Там он влюбился в дочку графского кучера, получил вольную... Это длинная история. С него и пошли мы, Алексеевы. Есть Алексеевы-Рогожские, есть Строгановские, есть Покровские...

– Вы из каких?

– Из Рогожских.

– А я, прошу прощения, из Канторов.

– Но ведь кантор – это, если не ошибаюсь, певец? Поет в молельне?

– Мой папа, такой же купец, как и ваш, только еврей, был Кантором. Мой дедушка был Кантором. И даже моя бабушка, которая лучше всех в Полангене готовила кисло-сладкое жаркое, тоже была фру Канторо̀вой. Все пели, если вам интересно, как сапог, включая прадедушку. Кантор – это фамилия, Константин Сергеевич, просто фамилия. Вы знаете, что такое фамилия? Это наше проклятье. Певец в молельне? Кстати, откуда вы так хорошо осведомлены в еврейской жизни?

– Театр, Лев Борисович. Я ставил «Польского еврея», «Ганнеле», «Уриэля Акосту», «Венецианского купца». Играл главные роли...

– Репертуар, – с невыразимым отвращением произнес Кантор. – Театр, значит. Весь мир – театр, в нём женщины, мужчины – все евреи. Польский еврей, Ганнеле, реб Уриэль, чтоб он был здоров... Я глубоко извиняюсь, но вы случайно не из наших?

– Я русский, – возразил Алексеев. – Константин Сергеевич.

– Ну да, русский. Уриэль Акоста, Шейлок... Константин Сергеевич. А я Лейба Берлович, к вашим услугам. Ну да, конечно же, русский. Я вижу. Я тоже в какой-то степени русский.

Кантор сбил картуз на затылок, словно комический дядюшка из скверного водевиля:

– Вы только не волнуйтесь, хорошо? Лёва все понимает, Лёва никому не скажет.

________________________________________________

[1] Бимбер – самогон.

[2]Спадок – наследство. Мешкав – проживал. Розрахувався – рассчитался (укр.).

[3]Воскресенье (укр.).

[4]Гарсон (фр. garçon) – мальчик, в переносном значении официант. Mon cher – мой дорогой.

[5]Фаршированная рыба (нем.).

[6]Тысяча чертей (фр.).

[7]«Манифест Коммунистической партии» (нем.). Авторы – Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

[8]«Мазаль тов» (букв. «хорошее везение», «удача» (ивр.)) – тост, поздравление, пожелание.

Глава четырнадцатая. «ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ»

1

«Тихо, шелупонь!»

Оглоеды, приставленные Лютым, Косте не нравились. Нет, совсем не нравились. Ёкарь считал, что «не нравятся» – слабо сказано, ё. Но оба благоразумно помалкивали в тряпочку. С одной стороны, вчетвером они без забот управятся с Гастоном. Вчетвером – это вам не вдвоём, это верняк, козырный расклад. С другой, менее приятной стороны, если они Гастона не найдут, то Сипарь с Ломом легко управятся с Филином и Ёкарем – и отволокут обоих к Лютому на расправу. От этой мысли у Кости холодело в животе, а сердце в груди охало, ахало – и начинало колотиться в рёбра, как сумасшедшее.

Гнал Костя дурное предчувствие и в тычки, и плёткой, а только кружили они по городу, кружили, искали Гастона, и время шло, бежало, летело стрелой, и не думать о страшном получалось всё хуже.

Уже в третий раз за сегодня Филин с Ёкарем спорили: где лучше искать гастролёра? Базар обошли дважды. Тёток, что углы сдают, расспросили. Отловили гольцов[1], какие на базаре ошивались. Объяснили, как Гастон выглядит, во что одет. Наказали: увидите – глаз не спускать, а одного – мухой лететь, сообщать. Костя синенькой перед носами у гольцов пошуршал, чтобы понятней стало. Больше на базаре ловить было нечего.

Куда податься дальше, они не знали.

– На Москалёвку топать надо, – бухтел Ёкарь. – Там пошариться.

– Хрена он забыл на твоей Москалёвке?

– Может, это? Угол у кого снял, ё?

Москалёвку Ёкарь знал как свои пять пальцев, и хотел туда.

Сипарь с Ломом в споре участия не принимали. Лом – та ещё жердь! – привалился к забору, курил, отвернувшись. В своей хламиде цвета ржавчины, в мятых штанах он напоминал торчащий из земли обрубок дерева. Пройдёшь мимо – не поймёшь, что человек. Сипарь – квадратный, приземистый – тоже курил самокрутку с махоркой. Раз в минуту он хрипло кашлял, сплёвывая под ноги комки вязкой бурой мокро̀ты.

– Москалёвка? Ты его видел?

– Ну, видел. Тогда ишшо.

– А теперича – при пальте, в «пирожке». Фу-ты ну-ты! В центре ошивается, гадом буду!

Ёкарь с сомнением хмыкал, кривился, отворачивался. Крыть ему было нечем, но шастать по центру, где полно дам-господ, а главное, фараонов, Ёкарю не хотелось. Филину, если честно, тоже. Но попасть Лютому под горячую руку не хотелось ещё больше. Костя с тоской поднял взгляд на Бурсацкий спуск, уходивший наискось к Успенскому собору с колокольней. Купол золотом сверкал в лучах мартовского солнца, слепил взоры. Костя моргнул, вытер слезящиеся глаза рукавом, моргнул ещё раз.