Еремей Парнов. Третий глаз Шивы - Парнов Еремей Иудович

– Понятия не имею, что это означает.

– «Вери сюпериор ольд пель», – почтительно прошептал Люсин и вдруг засмеялся. – Высшего качества и весьма старый! Помнишь, Портос говорил, что уважает старость, но только не за столом? Так вот, он попал пальцем в небо, хотя имел в виду всего лишь курицу прокурорши.

– Все-то вы знаете, – насмешливо прищурилась Мария.

Люсин не нашелся, что сказать, и принужденно отвел глаза от полураскрытых и таких ярко-карминных ее губ. «Какая жирная, какая все-таки лоснящаяся помада!» – подумал он невольно. И, как будто прочитав его мысль, Мария взяла из коробочки тонкую спичку и подправила краску в уголках губ. Пригнувшись к столу, словно под внезапно упавшим на шею грузом, смотрел он не отрываясь, как взяла она спичку с горящей точкой на самом кончике, сунула в истерзанный коробок, а потом непринужденно увлажнила губы языком.

– Что-то долго нет твоего мужа.

– Сейчас придет… А скажи правду, ты сильно удивился, когда меня увидел? Или ты знал?

– Ничего я не знал, – пробурчал он. – Ясное дело, удивился.

– А уж я-то как удивилась! – Она даже зажмурилась. – Все-таки странные бывают в жизни совпадения, согласись! Удивительные.

– Как бы сказал один мой приятель, кибернетик, «с вероятностью почти нулевой».

– Что?

– Это я о нашей встрече.

– Я поняла. Скажи, Володя, ты доволен своей жизнью?

– Не знаю. А ты?

– Тоже не знаю… Иногда мне бывает удивительно хорошо и покойно, а порой я думаю о том, что просто бегу из капкана в капкан. Тогда все становится скучным и немилым. Ты, наверное, считаешь меня странной дурой?

– Совсем нет! Что ты? Просто я думаю, что такое бывает со всеми. Такова жизнь: то вверх, то вниз.

– К чему ты стремишься?

– Вообще или сейчас?

– И вообще и сейчас.

– Вообще – трудно сказать, не знаю. Сейчас же для меня важнее всего найти убийц Ковского.

– Я понимаю. Но ведь это работа, а я о жизни спрашиваю.

– Боюсь, что для меня здесь нет разницы.

– Значит, и ты такой же.

– Какой же?

– Как другие. Самоуглубленный, настойчивый, целеустремленный даже, но тем не менее ограниченный.

– Наверное… Это плохо, конечно?

– Плохо? Нет, отчего же… Просто я совсем о другом. Вы иначе не можете, не подозреваете даже, что бывает иначе.

– «Вы»? Кто это «вы»? Я? Твой муж?

– И ты, и он, и другие… Генка тоже такой.

– Поэтому вы и разошлись?

– Вероятно… У меня вдруг появилась иллюзия, что возможно иначе, но иначе не получилось, и я поняла – не получится никогда. Это, конечно, не главное. То есть оно не сделалось бы главным, если бы не ушло другое, самое-самое, без чего вообще нельзя.

– Любовь?

– Нет, жалость.

– Не понимаю.

– В том-то и дело. И не поймешь.

– Тебе не жалко было Генку?

– Жалко.

– И все-таки?..

– Да.

– Но почему?! Почему?!

– Я знала, что для него это не смертельно.

– А если бы смертельно?

– То нипочем не ушла бы.

– Ни при каких обстоятельствах?

– Ни при каких.

– Но разве так можно? А ты сама? Твои собственные чувства разве не имеют значения?

– Имеют, конечно, но… как бы лучше тебе объяснить?.. Одним словом, если бы я знала, если бы всем существом чувствовала, что это смертельно, то и мои чувства были бы совсем иными. Не понимаешь?

– Кажется, понимаю. А ты не ошиблась?

– Нет. У Генки все теперь в полном порядке, и я очень этому рада.

– А потом?

– Потом была страшная опустошенность и одиночество.

– И вдруг ты вновь почувствовала, что тебе кого-то жаль?

– Да. И сейчас я жалею его, как никогда раньше, как никогда и никого.

– Это заменяет тебе все остальное?

– Заменяет? Не то слово, Володя. Просто сильнее этого ничего нет.

– А если бы это был я? – Он не узнал вдруг своего голоса и замолк.

– Невозможно. – Она с улыбкой покачала головой. – Никак невозможно.

– Но почему? – шепотом спросил он.

– Ты сам знаешь.

– Я?

– Да, ты. Ты слишком целеустремленный и сильный, чтобы тебя можно было по-настоящему пожалеть. Тебе можно лишь позавидовать. Для тебя никогда и ни на ком не сойдется клином свет.

– Разве так? – подавленно спросил Люсин. Он хотел сказать, что все обстоит совсем не так, что он, напротив, слаб и склонен к рефлексии и был момент, когда и ему показалось, как мир вокруг сузился до одной точки. Но он ничего не сказал, только беспомощно взъерошил волосы.

– Куда ты исчез тогда? – все так же спокойно, уверенная в своей правоте, улыбаясь, спросила она.

– Никуда. – Он тоже улыбнулся и развел руками. Теперь он знал, что она все понимает и тогда тоже понимала все, и было ему легко и грустно. – Не знал, понимаешь… Даже надеяться и то не решался.

– Будь это вопрос жизни, решился бы.

– Наверное, – честно согласился он.

– Значит, не смертельно?

– Выходит, что так.

– И слава богу! Я рада за тебя, Люсин. Ты ведь неплохо живешь?

– Я повержен, Мария. Сдаюсь. Но кажется мне, что ты все же не совсем права.

– В чем?

– В главном. Легко, понимаешь, анатомировать других, а в свое сердце ты заглянуть пробовала? Для тебя самой было так, чтоб смертельно? Чтоб все заклинилось на одном? То-то и оно, что не было. Потому и кажется тебе, что прыгаешь из капкана в капкан. Это и в самом деле капканы, которые расставила тебе жалость. На одной жалости, я думаю, трудно долго продержаться. Жалость – чувство, конечно, хорошее, но одной жалости куда как мало, Мария. Должно быть и еще что-то.

– Если смотреть с твоей колокольни, то ты прав.

– А если с твоей, то нет?

– С моей – нет. Мы с тобой слишком разные, Володя, и говорим совершенно о разных вещах, хотя и пользуемся для их обозначения одинаковыми словами.

– Что бы ты сделала, если бы я извивался и корчился здесь на полу, истекая кровью. Если бы я действительно умирал без тебя?

– Зализала бы все твои раны, как кошка. – Она потянулась за сигаретами. – Но ты, как говорила моя бабка, жив и здоров на сто двадцать лет. Все это глупости, – сказала она, когда Люсин накрыл ее руку своей. – И слава богу, что тогда мы не приняли друг друга всерьез. – Благодарно улыбнувшись, она осторожно высвободила руку.

– Говори только за себя. – Он зажег ей спичку.

– Хорошо. – Она серьезно кивнула и медленно выпустила дым. – Я почти влюбилась в тебя с первого взгляда… К счастью, это скоро прошло.

– К счастью?!

– А может, и нет, потому что не было бы тогда ни Генки, ни… Знаешь что? Давай переменим пластинку?

– Хорошо. Но прежде я тоже хочу сказать, что влюбился в тебя. Возможно, это случилось в тот же вечер или потом, когда мы встретились в самолете. Помнишь?

Она кивнула, не отрывая пальцев с сигаретой от губ.

– И у меня это долго не проходило.

– Но все же потом прошло?

– Прошло. Потому что все проходит в конце концов, как это было написано на перстне царя Давида. Но мне было жаль, когда оно прошло. Да и сейчас жаль тоже. Видимо, мы оба тогда сильно ошиблись, хотя виноват во всем только я один.

– Нет, Володенька, это не так. Все случилось так, как должно было случиться. И не надо переживать задним числом. Я же сказала тебе, что почти влюбилась в тебя. Это все и решило. Не будь этого маленького «почти», я бы сама бросилась тебе на шею. Потом, когда мы встретились в самолете, я ведь даже не сразу тебя узнала. А когда узнала, то с удивлением обнаружила, что совершенно ничего не почувствовала. Понимаешь? Было только минутное помрачение, которое скоро прошло. Ничего более. И ты это тоже знал, иначе бы не затаился так надолго. Разве я не права?

– Может быть, и права, – проворчал Люсин и сунул в рот незажженную сигарету. – Не надо, – покачал он головой, когда она подвинула ему спички. – Просто я оставил дома свой мундштучок, свою соску-пустышку… А вообще-то хорошо, что мы с тобой поговорили.

– Очень хорошо. Теперь мы сможем видеться без боязни.