Полиция на похоронах - Аллингем (Аллингхэм) Марджери (Марджори)

Она бросила взгляд на другую девушку.

— Вам лучше держаться от нас подальше, Энн. Будет ужасный скандал. Я никогда в жизни не подумала бы, что тетя Джулия может совершить самоубийство. Она была вовсе не таким человеком, который на это способен. Кроме того, последними ее словами вчера была просьба, чтобы я велела Эллен (это наша повариха) не устраивать истерик по поводу вещей, которые не имеют отношения к кулинарии, и чтобы я проследила за тем, чтобы хлебный соус сегодня был приготовлен лучше, чем вчера. Во всяком случае, вас, Энн, все это никак не должно касаться.

Энн фыркнула.

— Не говорите мне подобной чепухи, — сказала она. — Кто-то, конечно, может пройти с невозмутимым видом мимо чужого несчастья, но ко мне это не относится. Я понимаю, что вы не согласитесь пожить у меня сейчас, но если когда-нибудь вы вдруг захотите сбежать от всего этого, приходите ко мне, неважно, днем или ночью. Я никогда вам не прошу, если вы не воспользуетесь моей помощью, если, конечно, я могу вам чем-то помочь.

Пока девушки разговаривали друг с другом, Кемпион и Маркус собирались уходить. В холле молодой юрист посмотрел своему приятелю в глаза и сухо сказал:

— Джойс считает, что это убийство.

Кемпион ничего не ответил. Через несколько минут девушки присоединились к ним, и все они уселись в большую старомодную машину. Они высадили Энн на Кингс-парад и поехали дальше. Похоже было, что пережитое потрясение лишило Джойс дара речи, если не считать бурного пересказа событий, потому что до самой «Сократес Клоуз» она молча сидела рядом с Маркусом, который вел машину.

В лучах утреннего солнца дом выглядел гораздо приветливее, чем накануне вечером. Плюш, вьющийся по стенам, смягчал суровость здания, и оно было опрятным и тщательно ухоженным. Так было принято в викторианскую эпоху, а в наши дни, когда наемный труд обходится недешево, является большой редкостью.

У входа стояла машина доктора, и они притормозили, чтобы ее не задеть. Полная женщина в чепце и переднике впустила их в дом. Она была немного взъерошена, и ее вид говорил о том, что она недавно плакала. Она слабо улыбнулась Джойс и сказала шепотом:

— Миссис Фарадей еще не спустилась, мисс. Она просила, чтобы джентльмен подождал ее в утренней гостиной. Там уже находятся мистер Вильям и его сестра.

Холл, куда они вошли, был просторным и сумрачным. Старый викторианский дом встретил их, как подобает, турецкими коврами, посредственными картинами в пышных золоченых рамах, красными дамасскими обоями и великолепием тяжелых латунных украшений. Но по меньшей мере двое из приехавших людей были в подавленном состоянии — им была известна история обитателей этого дома, и для них это большое комфортабельное жилище было местом, в котором гнездился ужас и как бы присутствовали тени всех, кто жил в этом доме со времен его постройки. Для молодых людей этот дом был местом зарождения и проявления тех темных инстинктов, которые, по мнению ученых, возникают в сознании цивилизованных людей под действием угнетения и запретов. Они чувствовали, что в этом старом доме исподволь назревают какие-то зловещие перемены. Этот дом казался им ареной будущих несчастий, и они страшились тех открытий, которые им предстояло здесь совершить.

Молодые люди разговаривали друг с другом, и тут из противоположной двери появилось пухлое красное лицо дяди Вильяма. Он приветствовал их с несколько чрезмерным оживлением:

— Я рад видеть вас обоих, — сказал он. — Полагаю, вы уже слышали ужасную новость? Теперь пришел черед Джулии. Входите, пожалуйста. Думаю, моя мать вот-вот спустится вниз. Она сейчас разговаривает наверху с доктором Левроком. Мне кажется, этот человек знает свое дело.

Он проводил их в комнату, которая была бы залита солнцем, если бы не были опушены легкие голландские жалюзи на двух окнах, обращенных на улицу. Было очевидно, что эта комната служит главным местом сбора семьи. В этой комнате, ранее предназначавшей для утренних трапез, сохранилась большая часть первоначальной обстановки. Большой стол красного дерева и стол, стоявший сбоку, блестели так, как может блестеть только хорошо отполированное красное дерево. Блестящий ситец слегка полинял от частой стирки, и на зеленых кожаных креслах, стоявших вокруг большого мраморного камина, были вмятины, которые свидетельствовали об их почтенном возрасте. На стенах висели старомодные акварели, которые благодаря своему наивному очарованию снова входили в моду.

Фигура дяди Вильяма, обутого в ковровые тапочки, казалась при утреннем освещении менее внушительной, и в его внешности теперь не было ничего военного.

— Это Китти, — сказал он, и добавил громким шепотом: — Я тут пытался ее успокоить, бедняжку.

Тетя Китти, взволнованная ничуть не меньше, чем трагическими утренними событиями, мыслью о том, что посторонние люди застанут ее с покрасневшими глазами, поднялась с низкого кресла, стоявшего у камина. Маленькая женщина, выглядевшая значительно старше своих неполных шестидесяти лет, внушала жалость. Это было суетливое создание, одетое в черное платье, отделанное тонкой оборкой по вороту и рукавам. Она была единственной женщиной, встреченной Кемпионом за всю его жизнь, которая носила на впалой груди большие золотые часы, прикрепленные золотой брошкой в форме лука. У нее покраснели глаза и кончик носа, которой был единственной частью ее лица, не покрытой морщинами. У нее был вид загнанной добродетели, и она являла собой пример того, что может произойти с излишне мягким человеком.

Китти поздоровалась с Кемпионом за руку, не глядя ему в глаза, и повернулась к Маркусу, держа наготове носовой платок.

— Мой дорогой мальчик, это ужасно, — сказала она. — Бедная Джулия, еще вчера вечером она была такой энергичной и требовательной, служила опорой для всех нас, а сегодня она лежит там наверху в своей постели… — она громко всхлипнула и снова прижала к глазам кружевной платочек.

Маркус мог бы прекрасно справиться с этой неловкой ситуацией, но тут некстати вмешался дядя Вильям:

— Ну, ну, Китти, — произнес он, усаживаясь прямо перед камином. К нему уже возвращался его обычный напыщенный вид. — Для всех нас смерть Джулии была ударом, но не будем лицемерами. Я тоже мог бы сказать, что потрясен ее смертью и сожалею о ней. И, черт возьми, она ведь была моей сестрой. Джулия подавляла других людей, и ее отсутствие не может не ощущаться. Но характер у нее был ужасный. Нужно смотреть правде в глаза.

Китти отняла платок от глаз и повернулась к своему брату. Она выглядела испуганной, как пойманный кролик. Ее бледные щеки слегка порозовели, глаза с покрасневшими веками загорелись праведным гневом, и она, собрав последние силы, возмутилась таким отношением к покойнице.

— Вилли! — сказала она. — Твоя родная сестра лежит наверху мертвая в своей постели, а ты говоришь о ней то, что никогда не осмелился бы сказать в ее присутствии!

Дядя Вильям изобразил некоторое смущение, но не таков был его характер, чтобы выслушивать упреки с достоинством или хотя бы вежливо. Он надул щеки, раз или два приподнялся на носках и посмотрел на Китти, которая уже сама была удивлена своей смелости и своему гневу.

— Я мог бы повторить все это Джулии в лицо, — сказал он. — И всегда это делал. Она была настоящей старой гарпией с омерзительным характером! И таким же был Эндрю — вот была парочка. В этом доме без них будет чуть-чуть поспокойнее. Попробуй-ка, возрази мне, если сможешь. И не называй меня Вилли!

Маркус был очень смутен нервозностью и обидным пренебрежением чувствами других людей, которые так часто можно наблюдать в семьях во время каких-либо чрезвычайных событий. Он отвернулся к стене и погрузился в изучение бледной акварели, изображавшей старые ворота в колледже Св. Игнатия. Но Кемпион продолжал смотреть на брата с сестрой со своим обычным дружелюбно-невозмутимым видом.

Тетя Китти вздрогнула, но бросив брату вызов, она уже не могла отступить.

— Джулия была хорошей женщиной, — сказала она. — Она была лучше, чем ты. И я не потерплю, чтобы ты порочил драгоценную память о ней. Она еще не погребена. Я боюсь думать, до чего ты еще дойдешь, Вилли, со своим неверием в Бога.