Грязь на снегу - Сименон Жорж

5

Не умывшись, небритый, он провел день на кухне, засунув ноги в духовку и читая дешевое издание Золя. Похоже, мать что-то заподозрила. Обычно после полудня она торопит сына — пусть поскорей приводит себя в порядок: в квартире всего одна ванная, а днем она нужна клиентам и девицам.

Сегодня Лотта не ворчит, хотя безусловно слышала ночью, какую возню они подняли с Минной. Вид у Минны подавленный и напуганный. Она то сидит у окна, словно ожидая налета полиции, то разочарованно заглядывает Франку в глаза: он весь поглощен насморком, который, кажется, подхватил.

Сам Франк накачивается аспирином, пускает капли в нос и упрямо уходит в чтение.

Мицци наверняка ждет его. Франк уже не раз — особенно после ухода Хольста — взглядывал на будильник, висящий над плитой, но так и не двинулся с места. В квартире все как обычно: шаги взад-вперед, голоса за дверьми, знакомые звуки за стеной. Тем не менее Франк сегодня любопытства не проявляет — на стол не лезет, в форточку не смотрит. Даже когда Минна нагишом, прикрываясь ладошкой, выскакивает с безумным видом на кухню за горячей водой для грелки, он не обращает на нее внимания.

Тем не менее с наступлением темноты он все-таки оделся. Прошел мимо квартиры Хольстов, хотя головой мог бы поручиться, что дверь дернулась: за ней стояла Мицци, готовая отпереть. Но Франк невозмутимо проследовал дальше, покуривая ментоловую сигарету.

Кромер появился у Леонарда лишь после семи. Он силился скрыть возбуждение.

— Я видел генерала.

Франк ухом не повел.

Кромер назвал очень крупную сумму.

— Половина тебе, половина мне, тех двоих беру на себя.

Кромер уже пытается держаться с ним по-прежнему — как важный и страшно занятой человек.

— Мне шестьдесят процентов, — отрезает Франк.

— Идет.

Кромер все-таки надеется обвести приятеля: Франк не увидит генерала и не узнает, сколько тот заплатил.

— Ладно, согласен на пятьдесят, как уговорились.

Только в придачу зеленую карточку.

У Кромера такой нет. И если Франк потребовал ее, то лишь потому, что это вещь, которую труднее всего достать. Этот документ видят только издали, в чужих руках.

Люди типа Ресля, вероятно, получают его, но показывать без нужды остерегаются. В порядке важности пропуска распределяются так: сперва пропуск для машины, затем разрешение не соблюдать комендантский час, наконец, допуск в известные зоны.

Зеленая карточка с фотографией и отпечатками пальцев, подписанная командующим войсками и начальником политической полиции, обязывает власти не препятствовать предъявителю в «выполнении его задачи». Иными словами, никто его не вправе обыскать. При виде зеленой карточки патрули испуганно вытягиваются и на всякий случай приносят извинения.

Самое удивительное, что до сегодняшней встречи с Кромером Франк ни о чем подобном не думал. Мысль о карточке осенила его, когда они говорили о дележе барыша и Франк ломал себе голову, какое бы выставить требование понеслыханней.

И странно! Остолбеневший на секунду Кромер, придя в себя, не покатился со смеху, не заартачился.

— Ладно, поговорю.

— Дело за генералом. Хочет — пусть берет, не хочет — не надо. Если интересуется часами, значит, сделает что нужно.

Зеленая карточка будет — Франк в этом убежден.

— Как малышка?

— Ничего нового. Помаленьку.

— Было у тебя с ней еще что-нибудь?

— Нет.

— Уступишь ее?

— Может быть.

— Она не слишком худая? Опрятная?

Теперь Франк, в общем, уверен, что история с девушкой, задушенной на гумне, — чистая выдумка. Хотя ему-то что? Он презирает Кромера. Забавно думать, что такой человек будет из кожи лезть, чтобы достать ему зеленую карточку, которую не посмел попросить для себя самого!

— Скажи, кто этот твой Карл Адлер?

— Ваш водитель? По-моему, инженер по радио.

— Чем занимается?

— Работает на них: пеленгует подпольные передатчики.

— Парень надежный?

— Спрашиваешь!

И Кромер возвращается к своей навязчивой идее:

— Почему ты не приведешь ее сюда?

— Кого?

— Малышку.

— Я же сказал: живет с отцом.

— Подумаешь, помеха!

— Посмотрим, может, и приведу.

Люди, несомненно, думают, что он — крепкий орешек.

Его характер пугает даже Лотту. А он способен неожиданно размечтаться, вот как сейчас, когда он с подлинной нежностью вглядывается в зеленое пятно. Ничего в этом пятне нет. Это просто задний план декоративного панно в кабаке Леонарда. Оно изображает луг, где отчетливо выписана каждая травинка и у каждой маргаритки положенное число лепестков.

— О чем задумался?

— Я не задумался.

Тот же вопрос задавала ему еще кормилица и, в свой черед, обязательно повторяла мать, навещая его по воскресеньям:

— О чем ты думаешь, мой маленький Франк?

— Ни о чем.

Отвечал он сердито, потому что не любил, когда его называли «мой маленький Франк».

— Послушай, если я выцарапаю тебе зеленую карточку…

— Выцарапаешь.

— Хорошо, допустим. Можно будет тогда оторвать что-нибудь интересное, а?

— Наверное.

В этот вечер Франк убедился, что мать поняла. Вернулся он рано: у него действительно начиналась простуда, а болезней он всегда побаивался. Женщины сидели в первой от входа комнате, которая именуется салоном.

Толстая Берта штопала чулки. Минна прижимала к животу грелку, Лотта читала газету.

Все три были неподвижны, так неподвижны и молчаливы, что казались в притихшем доме фигурами с картины, и оставалось лишь удивляться, если они все-таки раскрывали рот.

— Уже пришел?

В газете, видимо, сообщили об участи старой барышни Вильмош. Шумихи не подняли: теперь каждый день происходит что-нибудь в этом роде. Но будь в заметке всего несколько строк и помещайся она на последней полосе, Лотта и тогда не пропустила бы ее: она никогда не пропускает ничего, что касается знакомых.

Что-то она поняла, остальное — угадала. Наверняка вспомнила даже возню, которую сын с Минной подняли ночью: для нее, досконально знающей мужчин, подобные детали имеют четкий смысл.

— Ужинал?

— Да.

— Хочешь чашку кофе?

— Благодарю.

Сын внушает ей страх. Она как бы с опаской ходит вокруг него, хотя это не слишком бросается в глаза и она сама толком этого не сознает. Так, в сущности, было всегда.

— У тебя насморк.

— Да, простудился.

— Тогда выпей грогу, а хочешь — поставлю банки.

На грог Франк согласен, на банки — нет. Он ненавидит эти стеклянные пузыри — пунктик его мамаши! — которые та лепит на спину своим воспитанницам при малейшем кашле и от которых на коже остаются красно-бурые круги.

— Берта!

— Я схожу, — поспешно вызывается Минна и с гримасой боли поднимается с места.

В комнате тепло и спокойно, дым от сигареты Франка скапливается вокруг лампы, в печке урчит огонь. В квартире урчат разом четыре печи, а за стеклами, неторопливо падая с неба и уходя во мрак, сыплется снежная крупа.

— Ты и вправду не хочешь перекусить? Есть ливерная колбаса.

Слова, в сущности, ничего не выражают. Они полезны лишь тем, что облегчают контакт между людьми. Франк догадывается, что Лотте нужно слышать его голос, чтобы понять, изменился сын или нет.

Это из-за старухи Вильмош.

Франк курит, утопая в кресле, обитом гранатово-красным бархатом, и вытянув ноги к огню. Забавно! У матери нечто вроде чувства вины. Не услышь Лотта его шаги слишком поздно, она, безусловно, спрятала бы газету. И не нарочно ли он поднялся по лестнице на цыпочках, перешагивая через две ступеньки?

Да нет, он думал не о Лотте — о Мицци, опасаясь, как бы дверь Хольстов не отворилась.

Сейчас Мицци сидит одна над своими блюдцами. Ложится она вздремнуть в ожидании отца или бодрствует в одиночестве до самой полуночи?

Франк не лжет себе. Да, он боялся, что дверь откроется, а значит, придется войти и остаться наедине с девушкой в скудно освещенной кухне, где со стола, может быть, до сих пор не убраны остатки еды.