Какая-то особая хитрость преступности, сразу осеняющая возбужденный мозг, особая осторожность убийцы — сразу подошла ко мне. Плохо соображая даже, я открыл окно и с лихорадочной быстротой стал выбрасывать вещи сумасшедшего… Потом подошел к нему, неизбывно страшному, окровавленному, с запененным ртом и, чуть не крича от безысходного ужаса, стал вталкивать его в узенькое оконное отверстие…
Помню, что даже сквозь шум поезда я слышал, как глухо ударилось его тело о землю… Потом — эта кровь на полу… Я бросил на нее подушку и стал стирать ею красные пятна. Достал откуда-то из-под лавки огарок свечи, зажег его и, когда маленький желтый огонек слабо затрепыхал в купе, я ползал по полу, что-то говорил сам с собой, хватался за голову, плакал и ожесточенно стирал пятна…
Вылез я на следующей станции. Было тихо, вдалеке стоял кондуктор, и, не замеченный никем, я почти вбежал на вокзал, где сейчас же бросился к вину…
Я пил, пока сознание не залилось темным, мутным туманом и я не заснул тяжелым, непоборимым сном…
Через несколько дней я уехал за границу. Возникло ли какое-нибудь дело, было ли расследование — не знаю… Только видите вот сейчас, как дрожат у меня руки, видите этот пучок седых волос на голове — это знак памяти, страшный, несмываемый знак…
С этих пор, я, интеллигентный, холодный человек, смеющийся над всяким суеверием — я боюсь темноты… Понимаете — боюсь… Все время, если хоть минуту я останусь один в пустой темной комнате, — я с ужасом жду, что вот сейчас из дальнего угла выплывет бледное окровавленное лицо с пенящимся ртом, а в горло мне вопьются чьи-то сухие костлявые пальцы…
Аркадий Бухов
СЛУЧАЙ
Когда мы проходили по окраине маленького городишка, где я по обязанности томился уже вторую неделю, мой знакомый указал мне на чей-то старый, с прогнившим забором сад и спросил меня:
— А о липовском доме слыхали?
Я удивленно посмотрел на него и ответил:
— Нет… А что? Разве что-нибудь интересное? Я даже не знаю, где он…
— Да вот он — смотрите.
Мы подошли к забору, отодвинули несколько кустов неровной густой акации и я увидел обыкновенный старый особняк с заколоченными окнами и сбитыми трубами. Старинная резьба над окнами и косяками, обломки железных украшений — все это сливалось в одну общую картину покинутого богатства.
— А это что? — спросил я, заметив над одной из ставень черный, смолой намазанный крест. Под ним было что-то написано, но уже вечерело, небо было покрыто тучами, пасмурно, и прочесть мне не удалось.
— Вы о кресте спрашиваете?.. Я поэтому-то вас спросил — знаете ли вы липовскую историю. Под крестом написано: «Прости, Верочка. Не приходи».
— Что за нелепость, — пробормотал я, — зачем же крест?..
— Ну, это долгая история… Знаете что, — вдруг спохватился мой знакомый, — вы свободны сегодня? Едемте к Липову, к нему теперь пускают… Он сам охотно вам все расскажет — ему все равно скучно в этом сумасшедшем доме…
У меня лопалось терпение.
— Да будет вам… Скажите вы мне наконец, что это такое… Сумасшедший дом… Крест…. «Верочка, не приходи…»
— Знаете, — уже не улыбаясь, проговорил мой знакомый, и лицо его стало печальным, — здесь произошла тяжелая, загадочная история, которой трудно поверить, до того она отзывается бульварным романом…. Хозяин этого дома сейчас в лечебнице для душевнобольных…. Больше всего несчастный больной любит теперь рассказывать об этом случае… Попросите его. Ну, а мне пора, — неожиданно закончил он, взглянув на часы, — да и дождик, кажется, собирается.
Мы простились. Я пошел лениво домой.
А через несколько часов я уже подъезжал к другому концу города, где, обнесенная плотным забором, стояла лечебница. Дороги была тряская, экипаж без рессор, и весь я побелел от придорожной пыли.
— Здесь, что ли, сумасшедший дом? — спросил я заспанного привратника.
— Здесь… Вам Липова, што ли?..
— Да… А вы почему так думаете? — удивленно спросил я снова.
— Да кого же, кроме-то… Он, почитай, что один на всем здании… Как войдете — так вот тамотко коридор направо… В конце, значит…
Через несколько минут я проходил длинным полутемным коридором с рядом скучных палат, свежевыкрашенных, пропахших больницей, и стучался в запертую дверь камеры Липова.
Отворил мне поразительной красоты, совершенно седой мужчина.
Это была не грубая, человеческая, а как будто из века в век хранимая одухотворенная красота. Высокий лоб, на котором лежат две глубокие, ровные-ровные морщины; на голове только одна черная прядь, а остальные волосы нежно серебрятся. А лицо такое скорбное и тихое. В глазах — застывшее горе.
— Вы ко мне? — ласково спросил он и доверчиво посмотрел на меня. — Вы зачем?.. А кто вы?
Я назвал себя и сказал, зачем приехал. В безумных глазах блеснуло чувство нескрытой радости, и Липов быстро схватил мою руку.
— Хорошо, хорошо… Послушайте меня… Может быть, вы поймете меня и скажете всем: зачем меня здесь держат… Зачем?
Мне стоило большого груда его успокоить. Прошло больше получаса в незначащем разговоре, и только после него Липов задумался, выпил немного чая, который нам принес тот же привратник, и сказал:
— Так уж я буду говорить…
Голос у него был тихий, грустный; пока он говорил, я успел заметить, что на столе у него лежит детский пистонный пистолетик, за который он часто судорожно хватался…
— …А через пять-шесть месяцев Верочка уже стала моей женой. Признаюсь, мне как-то даже страшно было брать ее тело, раз она так доверчиво отдавала мне душу, но я недолго просил ее об этом: она отдалась мне просто, без упреков, без слез, так ласково-ласково, и поверьте мне, что с этого дня она стала мне еще ближе…
Это было, я хорошо помню, в пятницу, тринадцатого, в июне, а в субботу я получил записку что Верочка захворала и прийти ко мне не может. Я был совершенно взрослым, не мальчиком, но ведь вы понимаете, что значит не видеть женщину, которую горячо любишь и которая стала безраздельно вашей, хотя бы пять-шесть дней.
Сразу, по-ребячьи, я затосковал, а вечером послал ей полное упреков письмо, в котором писал ей, что она обманывает меня, что ей просто надоело видеться со мной. Господи! до чего наивна любовь: ведь это я писал ей на другой день после того, как она стала моей… Не смейтесь — я тогда верил себе, ревновал ее к кому-то, злился…
Надо вам сказать, что встречались мы с Верочкой как-то слишком странно. У меня мы не могли, потому что моя семья залила бы эту девочку неотмываемой грязью, а ее родители, уже тупые люди, видели во мне какого-то соблазнителя их дочери, а не любящего человека… Они мучили Верочку расспросами, заставляли ее убегать из дома — словом, наша привязанность часто была поразительно жестоким мучением для нас обоих.
Поэтому мы встречались в этом доме, который…
Липов внимательно посмотрел на меня и спросил как-то резковато:
— Ну, видали этот дом? С крестом-то на ставнях… Где я…
— Да, — кивнул я, — рассказывайте.
— Встречались мы в этом доме; он оставлен моей сестре, еще девушке, а в задней комнате около зала повесилась старая сумасшедшая тетка. С тех пор в нем никто не живет, а праздная глупая болтовня выдумала, что по ночам в нем кто то даже ходит. Белая какая-то, говорили… Наверное, крысы бегали; я не верил ничему, но знаете, как то жутковато было ходить туда с Верочкой… Идешь по пустым комнатам, шаги отдаются, а из-за угла, так и кажется, кто-то выглядывает… Одно было хорошо — там нас никто не мог увидать — я говорил ведь, что туда никто не ходил…
А теперь ходит, — вдруг почти закричал Липов уверенно и дико.
— Кто? — спросил я, отшатываясь.
— Верочка… Да… да… Верочка…
Ну, так в этот день я послал ей эту глупую записку. Больная еще, слабая, но любящая, она написала мне, что придет и отдала письмо маленькому братишке. Хотела мне передать, что сегодня же к ночи придет в старый дом, но письмо попало в руки матери, и я его не получил… Если бы я получил его в этот день, я не был бы здесь… В этой лечебнице, где меня насильно, понимаете вы, насильно держат…
