Смертная чаша весов - Перри Энн

Сыщик вдруг понял, что улыбается, и ему пришла в голову неожиданная мысль: «А вдруг здесь есть легендарные люди, чьи мысли и страсти стали достоянием человечества и вдохновляют мировую культуру?» Он непроизвольно выпрямился. Уильям и сам производил очень выгодное впечатление, а черный цвет был ему к лицу. Монк был хорошего роста и обладал той элегантной худощавостью, которой, как он знал, завидовали мужчины и которую женщины считали более привлекательной, чем хотели себе в том признаться. Детектив не помнил, как использовал свои достоинства в прошлом, к добру или к худу, но сейчас мысли о них приятно возбуждали его.

Он полагал, что здесь нет никого из знакомых ему людей, кроме Стефана, но внезапно справа засмеялась женщина, и когда Уильям обернулся, он увидел изящное, весело-капризное, как у эльфа, личико Эвелины фон Зейдлиц. Детектив ощутил радостный толчок, почти физическое тепло, вспомнив про сад и розы и прикосновение ее пальцев к его руке. Да, необходимо опять с нею встретиться и подольше поговорить. Таким образом он еще что-нибудь узнает о Гизеле! Он должен этого добиться.

Почти два часа ушло на знакомства, банальные разговоры и самые утонченные вина и кушанья, прежде чем детективу удалось остаться наедине с Эвелиной на балконе, выходящем на канал. Несколько минут он простоял, глядя, как свет играет на лице молодой женщины и как смеются ее глаза, любуясь изгибом ее губ… И вдруг с неприятным чувством вспомнил, что он не мог бы стоять здесь и вообще присутствовать на этом званом вечере, если б за это не заплатила Зора фон Рюстов, и что привел его сюда ее друг Стефан, верящий в искренность намерений графини, причем привел с определенной целью. Он никогда бы не попал сюда просто как Уильям Монк, родившийся в рыбацкой деревушке Нортумберленда, чей отец делал лодки и ничего не читал, кроме Библии; он всего лишь частный детектив, расследующий грехи и проблемы других людей.

И сыщик заставил себя мысленно отвлечься от смеха, музыки и многоцветья красок.

– Как же, наверное, ужасно потерять все это вдруг, за несколько часов, – сказал он, глядя на бальную залу поверх головы Эвелины.

– Потерять все? – Она недоуменно наморщила лоб. – Да, Венеция дряхлеет и разрушается, и на каждом углу здесь австрийские солдаты. Знаете, вчера один мой знакомый прогуливался по Лидо, и его под угрозой оружия заставили уйти. Можете представить?

Голос фон Зейдлиц зазвенел от негодования.

– Но Венеция не канет в воды в одночасье, уверяю вас! – воскликнула она и хихикнула. – Вы же не думаете, что всех нас постигнет участь Атлантиды? Или Содома и Гоморры, погибших от гнева Господня?

Она круто повернулась к детективу – так, что юбка взметнулась вокруг ее ног, а кружево зацепилось за ткань его брюк. Уильям даже на расстоянии шага чувствовал аромат ее волос и исходившее от нее слабое тепло.

– Я, конечно, не вижу никаких роковых надписей на стенах, – весело щебетала она, глядя на буйство красок. – Вы не думаете, что было бы только справедливо со стороны высших сил предупредить нас заранее?

– Я имел в виду принцессу Гизелу. – Монк снова с усилием вернул свое внимание к делу. Настоящее слишком властно взывало к его чувствам своей яркостью и необычностью. Он до отчаяния остро ощущал близость Эвелины. – Ведь в какой-то момент она уже поверила, что Фридрих выздоравливает, – добавил он поспешно. – Да и все вы поверили, правда?

– О да! – Широко раскрыв карие глаза, фон Зейдлиц посмотрела на собеседника. – Нам казалось, что он очень быстро идет на поправку.

– А вы его видели?

– Нет. Но Рольф видел. И говорил тогда, что Фридриху намного лучше. Он не мог как следует двигаться, но уже сидел и разговаривал и сам сказал, что чувствует себя намного лучше.

– Достаточно хорошо, чтобы вернуться домой?

– О! – понимающе протянула дама. – Вы подумали, что Рольф стал убеждать его вернуться, а Гизела подслушала их разговор и решила, что Фридрих захочет это сделать? Но я совершенно уверена, что вы ошибаетесь.

Она откинулась немного назад, держась за перила балкона. Поза эта была слегка вызывающей, явно обрисовывающей линии ее тела.

– Никто из хорошо знавших их не мог и помыслить, что Фридрих уедет без нее, – добавила она. Смех ее оборвался, и лицо приняло несколько грустное выражение. – Люди, так любящие друг друга, не могут разлучаться. Он бы просто не смог без нее жить, а она – без него.

Эвелина повернулась почти в профиль к Монку, и теперь он видел ее тонкий, слегка вздернутый носик и густую тень ресниц на гладкой щеке. Она рассеянно смотрела на шумную толпу болтающих гостей – с их голосами мешались звуки скрипок и деревянных духовых инструментов.

– Припоминаю, когда в здешнем театре Ла Фениче давали одну из новых опер Джузеппе Верди… О средневековых политических страстях в Генуе. Вся обстановка очень напоминала здешнюю. И такое же изобилие воды. То было десять лет назад, – стала рассказывать Зейдлиц и повела плечами. – Конечно, теперь театр закрыт. Не думаю, что вы обратили на это внимание, но здесь больше не бывает карнавалов, и все венецианские аристократы переехали в загородные резиденции. Они не хотят присутствовать на официальных приемах, которые устраивают австрийские власти. Не знаю почему: то ли так сильно ненавидят австрийцев, то ли опасаются обструкции со стороны националистов.

– Обструкций националистов? – переспросил Уильям с любопытством, все еще вглядываясь в игру света на лице красавицы. – Вы хотите сказать, что здесь существует национальное движение, достаточно сильное, которое преследует людей, открыто принимающих установления оккупационной администрации?

– Конечно! – Эвелина удрученно покачала головой. – Разумеется, к нам, изгнанникам, это не имеет отношения, но для венецианцев это ужасающе важная проблема. Маршал Радецкий, губернатор, объявил, что он все равно будет давать балы, маскарады и обеды, и если дамы откажутся приходить, его офицеры будут танцевать друг с другом. – Она печально рассмеялась, быстро взглянув на Монка и снова отводя взгляд. – Когда сюда приехала австрийская императорская чета и они пышной процессией проплыли по Гранд-каналу, никто не вышел на балкон, никто не выглянул в окна, чтобы посмотреть, представляете?

Сыщик попытался представить себе скорбь и чувство подавленности и неприятия, представить достойные, но весьма патетические фигуры фельцбургских изгнанников, которые делают вид, что соблюдают весь полагающийся церемониал, а потом – действительно царствующую пару, в полном величии и силе власти, плывущую по этим сверкающим волнам в молчании, совершенно не замеченную венецианцами, в то время как те всегда в былые времена так увлеченно занимались делами, строили планы, сражались и мечтали. Неудивительно, что теперь этот город несет на себе отпечаток заброшенности больше, чем любой другой город в Италии.

Но Монк приехал сюда разузнать побольше о Фридрихе и Гизеле и о том, почему Зора выдвинула против принцессы такое ужасающее обвинение. Он стоял очень близко к Эвелине. Ее мягкие волосы касались его щеки, и казалось, что воздух был напоен ее духами. Вокруг царил шум, все сияло и сверкало, а сыщик чувствовал себя здесь, в тени, словно на необитаемом острове. И ему трудно было сосредоточиться на деле, ради которого он сюда приехал.

– Но вы что-то хотели рассказать мне о Фридрихе, – напомнил Монк собеседнице.

– Ах да! – подтвердила она, быстро окинув его взглядом. – Из-за оперы. Гизела хотела пойти на особое представление, на котором должна была присутствовать вся венецианская знать. Но, как оказалось, она не присутствовала. И опера не очень удалась. Бедняга Верди! Гизела была твердо намерена пойти туда, но Фридрих отказался. Он считал, что это его долг перед каким-то венецианским князем – не присутствовать в театре в знак протеста против австрийской оккупации. Наверное, он хотел сохранить лояльность – ведь, в конце концов, Венеция была его домом, причем долгое время…

– Но Гизела не так ко всему этому относилась?