— И что ж такое тебе известно?
Хаскинс отступил. Однако два ствола по-прежнему таращились на меня.
— Ирина не работает на Дэвиса. Она просто бестолковое дитя, решившее помочь своему папочке. Если вы ей что-то сделаете — они вас подомнут. Вы же действуете точно по их плану. Возможно, они уже сюда едут. Не делайте этого! Они станут вас этим шантажировать.
— Ты кто такой? — спросил судья, стиснув ложе дробовика так, что костяшки пальцев побелели.
— Я выяснил, что происходит. Они пытались вас подставить. Я пришел помочь.
— Ты ведь работаешь на Дэвиса.
— Меня сюда не посылали. Я просто хочу их остановить, чтобы никто не пострадал.
Своим детским лепетом я пытался заболтать судью Верховного суда, чтобы он опустил свою «беретту». Ситуация была настолько нереальна, что мне самому не верилось до конца в происходящее. Если б не это, я бы просто онемел.
— То есть это означает «да». — Он как-то неестественно засмеялся, подергивая головой. — Поздно. Уже слишком поздно. У нас не осталось времени.
Он опустился на диван, причем ружье по-прежнему целилось в меня — похоже, мужик просто забыл о его существовании.
— Садись, — предложил Хаскинс, указав двустволкой на кресло-качалку.
Я сел. Для человека, предположительно страдающего манией преследования, да еще и хорошо вооруженного, судья казался вполне мирным типом.
— Как тебя зовут, парень?
— Майкл Форд.
— И ты в самом деле явился сюда, чтобы предотвратить беду?
— Да, — кивнул я. — И еще не поздно.
Он снова засмеялся, но уже не дурацким хихиканьем сумасшедшего, а как человек, которому только что преподнесли отличную шутку.
— Что ж, все это очень благородно, Галахад! [327] Однако ты без всякой надобности встрял в эту чрезвычайно опасную историю. Не думаю, что для кого-то из нас это хорошо закончится.
Может, он потому так спокоен, что уже принял решение нас убрать?
— Не делайте этого.
— Христа ради, перестань ты талдычить одно и то же! — не выдержал Хаскинс. — По-моему, ты все ж таки не понимаешь, что тут происходит, а?
Да, у него явно был какой-то пунктик.
— Не думаю, что он поверит, если ему скажу я, — повернулся он к Ирине. — Может, ты его в это посвятишь?
— Тебе незачем его останавливать, Майк, — сказала она, глядя в пол. — Он ничего бы мне не сделал.
Я перевел недоуменный взгляд с нее на Хаскинса.
— Я бы не смог. У меня у самого дочь, — сказал судья. — Так что ты слышал от Дэвиса? Что я психопат, готовый любыми средствами защищать свой грязный секрет? И что я прибью эту девочку, если она подберется ко мне слишком близко? Чушь какая, — помотал он головой. — Так, значит, они придут сегодня?
— Они следили за девушкой, — сказал я. — Они сказали, что, если она подберется к вам и к некой улике, то им придется вас брать.
— Что ж, теперь я знаю, что они за мной идут. Но они вовсе не на меня компромат ищут, Майкл. Это компромат на Генри. И они хотят его отнять. Хотят, чтобы он исчез с лица земли. Он у меня. И они идут сюда не для того, чтобы меня шантажировать. Они уже испытали на мне всяческие свои приманки и рычаги воздействия — я не поддался. Теперь они идут, чтобы меня убить. А заодно, вероятно, прикончат и эту девочку, поскольку она слишком много знает.
— Так вы не собирались ничего ей сделать?
— Я ведь уже сказал, — вздохнул Хаскинс. — Нет.
— Получается, вы пытались защититься?
— Да.
— А я, значит, пытался тут защищать правое дело?
— Похоже, что да, только абсолютно ошибочным путем. Если б ты пришел сюда по приказу Дэвиса, ты бы не трепался тут со мной без оружия — ты б уже меня убил.
— Тогда я не понимаю: почему бы нам всем отсюда просто не уйти? Почему все должно плохо кончиться?
— Потому что уже слишком поздно, — сказал Хаскинс и посмотрел из окна вниз, где мелькнули чьи-то тени.
Придвинувшись ко мне ближе, он понизил голос:
— Давно ты знаешь Генри Дэвиса?
— Почти год.
— А я знаю его три десятка лет, с самого колледжа. Первокурсниками мы даже жили в одной комнате. Думаю, ты слышал его разглагольствования насчет того, что любого человека можно купить?
— Да, — ответил я, хотя преподносилось мне это в несколько иной интерпретации: что любого человека можно взять под контроль, если найти его рычаги. Впрочем, не велика в данном случае разница между подкупом и контролем.
— Всю свою империю он построил на этом убеждении, — продолжал Хаскинс. — На этом зиждится его власть и его деньги. И вся беда в том, что он прав. Я наблюдал за ним многие годы. Медленно, но уверенно он подмял под себя всех: сенаторов, конгрессменов — даже президентов держал в кулаке. Этакий великий собиратель грехов! Обрабатывая одного за другим, он доказал, что может купить любого влиятельного человека в Капитолии и им манипулировать. Он подчинил почти всех.
— Кроме вас, верно? Вас ведь он так и не подмял. Вы доказали ему, что он ошибался.
— Это не важно. Каждый человек имеет свою цену, и каждого можно купить. Таковы правила в мире Генри Дэвиса. Неподкупного человека не существует в принципе, а если таковой вдруг появился, его надо просто вывести из кадра.
Хаскинс поднялся и выключил свет. На миг я словно провалился во мрак, но постепенно стал различать в темноте серые контуры.
— О чем это вы? — не понял я.
Он снова поднял дробовик и выглянул в окно.
— Я сделал ошибку, пытаясь остановить его посредством закона. С помощью той системы, которой я посвятил всю свою жизнь. Честным путем. Этого оказалось недостаточно, а теперь уже поздно. Дэвис никогда не проигрывает. Он тебе это говорил?
— Да, но, думаю, сегодня не его день. У нас все отлично, мы сейчас уйдем.
— Нет. Они надеялись, я выведу их к улике. Я теперь слишком много знаю, и это оставляет им единственный выход. Если меня не купить — значит, меня надо убрать. Правило Дэвиса.
— Но это сумасшествие! — поморщился я. Хотя теперь бежать отсюда было бы ошибкой: кто-то — и, похоже, не один — уже подступал к дому.
— Некогда я тоже так думал. Но это далеко от вашингтонского полноконтактного кикбоксинга «ты мне — я тебе», Майкл. И так же далеко от шантажа и провокаций. Это означает убийство. Причем Дэвису это уже не впервой.
— Генри убивал людей?
— Да. И заказывал убийства. Он обставлял это как обычный уход мирного служащего: вызывал инсульт или провоцировал инфаркт. Ничего особо подозрительного.
Хаскинс подступил к окну, выглянул наружу и, подняв к глазам пистолет, на полдюйма оттянул затвор, убеждаясь, что обойма полная.
— Но я так тихо не уйду. Я собираюсь уйти так, что ему будет очень трудно спрятать концы в воду.
Я взглянул на свой мобильник. Вне зоны действия.
— Мы можем вызвать полицию?
— Телефон не работает: наверно, перерезан кабель. Слишком поздно. У меня уже нет времени.
— Слишком поздно для чего? О чем вы говорите?
— Генри охотится за мной не из-за Верховного суда, а по более серьезной причине. Я следил за ним уже несколько лет и всегда его подозревал. Я по крупицам собирал картину его могущества — того, как он подчинял себе «пятьсот». Я верил, что смогу обуздать его с помощью закона. Но, как ты, вероятно, уже знаешь, Генри заткнул за пояс закон. Тогда я решил предать огласке доказательство его преступления.
Он снова прильнул к окну и глянул наружу.
— Я думал, у меня больше времени. Но теперь мы все знаем слишком много… Ну, я ему устрою свистопляску! Генри терпеть этого не может.
Хрустнули шаги у парадного крыльца. Хаскинс повел нас к задней двери.
— А что за доказательство? — спросил я на ходу.
— Нельзя чему-то научиться, не набив шишек. И Генри, насколько мне известно, допустил всего одну промашку, причем уже очень давно. Он начинал еще в шестидесятых как политический шпион с подлостей и доносов. «Уотергейт» [328] по сравнению с его деяниями — ребячьи шалости в летнем лагере. Один человек по имени Хэл Пирсон, проводивший журналистское расследование, особо заинтересовался Дэвисом — и Генри его убил. И я знаю, существует доказательство того, что именно Генри это сделал. Мне для подстраховки надо было бы кое с кем этой уликой поделиться. Но теперь уже слишком поздно.
