Крестная мать - Барабашов Валерий Михайлович

— …Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я и читала так хорошо только для тебя одного?!

Она жарко обнимала Саню-Митю, целовала его вполне натурально, взасос, прижималась к нему всем телом. Потом, виляя бедрами, ходила по сцене, коварно допрашивала:

— Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему, во мне все так дурно? И чего ты, наконец, хочешь от меня?

Всем поведением, репликами, жестами Катя на глазах у зрителей распаляла в Сане-Мите откровенную похоть, дразнила его, и все в зале видели, чего именно хочет Митя, а больше — сама Катя. С невинной покорностью она позволяла Мите расстегивать кофточку, целовать грудь, бесстыдно приглашая его смотреть на себя, и Митя едва не падал в обморок, а вместе с ним и половина зрительного зала. Наконец любовная игра завершилась у железной старомодной кровати с гнутыми спинками и сверкающими никелированными шарами, где изнемогающая Катя томно и обессиленно забрасывала голые руки на плечи Сани-Мити и на весь зал потрясающе правдоподобно, страстно произносила:

— Ну, целуй же меня! Целуй!

И, прижимаясь, шептала в самое ухо Зайцеву: «Ой, Санечка, довел ты меня, я вся мокрая…»

Потом, после бурных и вполне еще пристойных ласк, горько, со смешком, сообщала залу:

— Ой, любишь ты только мое тело, Митя, а не душу. Я это знаю.

Саня-Митя горячо отвечал ей, что это не так, что он любит ее всю, как она есть, и Катя настырно добивалась конкретного ответа — за что именно? Он пытался формулировать ответы, старался говорить искренно, убежденно, но ему почему-то не верили — ни сама Катя, ни зрители.

Потом (по пьесе) Катя засобиралась ехать на юг. Митя помогал ей паковать чемоданы, грустно смотрел на свою пассию, использовал каждый момент, чтобы прикоснуться к ней, обнять, и, наверное, и в этот раз у них дошло бы до откровенных ласк, но мешала мать Кати — она была здесь же, в комнате, смотрела на Митю со все понимающей материнской улыбкой. На прощание она сказала Мите:

— Ах, милый! Живите-ка смеясь!

На этом, на отъезде Кати и ее матери в Крым, и завершалось первое действие спектакля.

Зрительный зал гудел, как растревоженный улей. Все были приятно удивлены — вот это спектакль! Вот это широта и современность взглядов режиссера-постановщика! Какая смелость! Какая раскованность! Ай да тюзовцы!

В антракте почти никто не поднялся с места — спектакль захватил новизной и откровенностью, зрители прямо в рядах стали обсуждать постановку, игру актеров, костюмы и декорации. Многие из присутствующих читали эту вещь Бунина, интуитивно чувствовали, что режиссер не остановится в своих устремлениях на достигнутом, пойдет дальше. Но — в каком направлении и в каких пределах? Как решены на сцене пикантные подробности литературного произведения?

Нетерпение и заинтересованность зрительного зала передались и за кулисы, на сцену. Актеры и сами были взволнованы не меньше зрителей — такой спектакль они делали впервые.

Не прошло и десяти минут, как по ту сторону занавеса зааплодировали — сначала неуверенно, недружно, а потом все настойчивей и нетерпеливей. Захарьян, подглядывающий за залом через щелку в тяжелом бархатном занавесе, с перекошенным от волнения и счастья лицом, обернулся к актерам, воздел руки ввысь, потряс ими:

— Ну, дорогие мои! Сами видите, что происходит. Никогда такого у нас не было, никогда! Саня, Марийка! И ты, Яночка! Прошу вас — надо выложиться! Сыграйте сегодня на пределе. Это премьера. Это — путевка в жизнь нашему спектаклю, понимаете? Половина успеха в будущем, аншлаги! Деньги, наконец! Мы сами теперь зарабатываем себе на жизнь… Ну, благословляю вас.

Главреж облобызал всех, кто попался ему под руки. Остался доволен и Саней Зайцевым: коньяк на того действовал благотворно — парень чувствовал себя вполне раскованным, дерзким.

И снова распахнулся занавес. На сцене — барский дом и сад, в глубине шалаш. Крестьянские девки работают в саду: что-то носят, убирают, хихикают, негромко поют. Староста имения, лежа на копешке, вольно спрашивал Митю:

— Вот вы, барчук, все книжки читаете, а книжка не уйдет, и погулять надо.

— Никого что-то на примете нету, — отвечал Митя.

— Как так? Гляньте, сколько баб, девок!

— Девки только манят. На девок надежда плохая.

— Не манят, а обращения вы не знаете. Скупитесь!

— Ничего бы я не стал скупиться, будь дело верное.

— А не станете, все будет в лучшем виде. Вон, Ален-ка — чего лучше? Бабенка ядовитая, молоденькая, муж — на шахтах. Только и ей какой-нибудь пустяк надо сунуть. Истратите, скажем, на все про все пятерку, мне на табачишко…

— За этим дело не станет, — отвечал Саня-Митя, расслабленно и сладко потягиваясь. Чувствовал себя Зайцев великолепно: выпил в кабинете у Захарьяна «Белого аиста», наигрался в первом действии с Катей — аж в паху ломило. Теперь предстояла сцена в шалаше. Ну, Марийка, погоди!

Староста позвал Аленку:

— Иди, посиди с нами. Барин тебе слово хочут сказать.

Марийка-Аленка, занятая работой, лишь усмехнулась.

— Иди, говорю, дура! — повысил голос староста.

Аленка подбежала, присела на корточках возле Мити, засмеялась:

— А правда, барчук, что вы с бабами не живете? Как дьячок какой.

— А ты почем знаешь, что не живут? — спросил староста.

— Да уж знаю. Слышала. Они не можут. У них в Москве есть.

— Подходящих для них нету, вот и не живут, — отвечал староста. — Много ты понимаешь.

— Как нету? Сколько баб, девок… Вон, Анютка…

— Нам Анютка не нужна, нам надо почище, поблагороднее, — рассуждал староста. — Мы знаем, кого нам надо. Ты-то вот, что хвостом вертишь? А?

— Нет-нет! — Аленка вскочила. — Лучше Анютки никого не найдете. Уж я знаю. Или, вон, Настька — она в городе жила, ходит в чистом.

— Ну будет, молчи, — грубо сказал староста. — Занимайся своим делом, побрехала и будет. Меня и так барыня ругают, говорят, они у тебя только охальничают…

Аленка убежала, взялась за вилы.

Потом следовала сцена встречи Аленки и Мити в лесу, хорошо сделанная на репетициях и принятая зрителями дружными аплодисментами. И наконец — сцена в шалаше.

Зал, наэлектризованный увиденным, замер — ждал супероткровенного, обещанного всем строем спектакля, его режиссурой и игрой актеров. Нездоровым ожиданием было пропитано все — напряженное внимание в зрительских рядах, нехорошее какое-то волнение, перешептывание, нервное шуршание женского платья, сдавленный мужской смешок, многозначительное покашливание… Триста с лишним пар глаз буквально впились в происходящее на сцене, рассматривали каждую деталь в одежде персонажей, зрители с повышенным вниманием вслушивались в голоса актеров, в их интонации. Оказывается, в таком спектакле все было важно, все имело значение, не случайно подчеркивалось постановщиком и актерами. И Саня с Марийкой, помня наставления Захарьяна, не спешили, давали зрителям увидеть в деталях то, что им хотелось показать, на что режиссер решил обратить их внимание.

…Митя сидел возле шалаша, и беспокойно вскакивал, прислушивался — не идет ли Аленка? Потом прохаживался туда-сюда, гладил себя ненароком по низу живота, легонько стонал, а в зале понимающе и сочувственно хихикали.

Аленка вскоре появилась: голову ее укрывала поднятая вверх юбка — только глаза и сверкали. В зале этот чисто женский маневр конспирации встретили с пониманием, зааплодировали весело — правильно, девка, молодец! Ишь, додумалась! А чего — мужняя жена, все-таки. Вдруг узнают?!

Митя прижал ее к груди, потом тут же выхватил из кармана деньги, подал:

— На! Как договаривались. Без обмана.

Аленка кивнула, сунула деньги за пазуху. Оглянулась вокруг.

— Ну, скорее, что ли, барин! А то увидют.

Саня-Митя однако не торопился.

— Ты погоди, чего так спешить? — И взял Аленку за грудь.

Она хлопнула его по руке, погрозила пальцем.

— Никак нельзя, барин. Делайте свое дело и побыстрее. А то увидют.

— Да кто тут увидит, что ты?! Кто сюда теперь придет?.. Ты вот что… ты бы сняла юбку.