— И с какой стати Лэм вдруг проводит операцию по собственному усмотрению?
— Вот сам у него и спроси. А я отправляюсь пить кофе.
— Ты уже пила кофе.
— Хорошо. В таком случае я отправляюсь еще куда-нибудь, пока ты тут прибираешь всю эту дрянь.
— Мне еще надо составить опись.
— Тогда я вернусь довольно не скоро. Эти перчатки, кстати, очень тебе идут.
— Издеваешься?
— И в мыслях не было.
Сид подхватила сумочку со стула и вышла.
Ривер пнул консервную банку, которая, возможно, лежала здесь именно для этого. Жестянка отскочила от стены, оставив на ней ярко-красную ссадину, и снова упала на пол.
Он стянул резиновые перчатки и бросил их в мешок с остальным мусором. Открыв окно, впустил волну холодного лондонского воздуха, что добавило к помойной вони запах выхлопных газов. И тут сверху послышался знакомый глухой стук, от которого задрожал плафон на потолке.
Ривер снял трубку и натыкал внутренний номер Лэма. Секунду спустя наверху зазвонил телефон. Ривер почувствовал себя реквизитором за кулисами чужой драмы.
— Сид где? — спросил Лэм.
— Ушла на кофе.
— Когда вернется?
Разумеется, офисный этикет не позволял сдавать коллег начальству.
— Если мне не изменяет память, она сказала «довольно не скоро».
Лэм помолчал. Потом сказал:
— Поднимись.
Прежде чем Ривер успел поинтересоваться причиной, в трубке раздались гудки отбоя. Он набрал в грудь воздуха, досчитал до пяти и снова отправился наверх.
— Прибрался там? — спросил Лэм.
— Более или менее.
— Отлично. На вот… — Он постучал толстым пальцем по защитному кейсу на столе. — Доставить.
— Доставить?
— У меня тут эхо, что ли?
— Доставить куда?
— У меня тут эхо, что ли? — повторил Лэм и засмеялся собственному остроумию. — Ну а сам-то как думаешь? В Риджентс-Парк.
Риджентс-Парк был тем самым светом в конце колодезной лестницы. Тем самым местом, где Ривер был бы сейчас, не завали он Кингс-Кросс.
— Так вся эта история с Хобденом — это, значит, Риджентс-Парк? — спросил он.
— Ты тупой? Разумеется, это Риджентс-Парк. Слау-башня не проводит самостоятельных операций. Хоть это-то до тебя уже дошло?
— Значит, как идти на настоящее задание, так Сид? А я должен копаться в помойках?
— Знаешь-ка что, — сказал Лэм, — вот ты на досуге хорошенько подумай над этим, и, может быть, найдешь ответ на этот вопрос сам, без посторонней помощи.
— А на кой мы вообще сдались Парку? У них там своих цыпочек, что ли, мало?
— Надеюсь, это не сексистское замечание, Картрайт?
— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду.
Лэм молча уставился на него, и Риверу показалось, что он либо над чем-то крепко призадумался, либо хотел, чтобы Ривер подумал, что он крепко призадумался над чем-то. Когда же настало время ответа, Лэм лишь пожал плечами.
— И почему они хотят, чтобы доставку осуществил именно я?
— А они и не хотят, — ответил Лэм. — Они хотят Сид. Но ее нет. Так что я посылаю тебя.
Ривер взял защитный кейс; содержимое кейса съехало вбок.
— Кому следует доставить?
— Некоему Уэббу, — сказал Лэм. — Он вроде бы из твоих старых приятелей.
Внутри Ривера все тоже съехало вбок.
* * *
С кейсом под мышкой Ривер пересек двор жилкомплекса и вышел к череде магазинчиков на другой стороне: продуктовый, газетная лавка, канцтовары, парикмахерская, итальянский ресторан. Спустя пятнадцать минут он был на станции «Моргейт». Отсюда часть пути он проделал на метро, а другую — пешком через парк. Дождь наконец-то перестал, но в аллеях тут и там еще стояли большие лужи. Небо было по-прежнему серым, а воздух пах травой. Мимо пробегали любители трусцы в мокрых трениках.
Ему не нравилось, что Лэм послал его с этим поручением. Еще меньше нравилось то, что Лэм не только знал, что ему это не понравится, но также и то, что Ривер знал, что он это знает.
В первые несколько недель после Кингс-Кросса Ривер свыкся с ощущением выпотрошенности, словно тот отчаянный и изначально безнадежный бросок вперед по платформе (его последняя, обреченная на провал попытка исправить ситуацию) навечно оставил глубокую рану внутри. Где-то под ложечкой угнездилось постоянное ощущение четырех часов утра, тяжелого перепоя и ухода любимого человека. Состоявшееся служебное расследование (нельзя завалить Кингс-Кросс и надеяться, что никто не заметит) пришло к выводу, что в течение восьми минут Ривер допустил шестнадцать хрестоматийных ошибок. Что было полной чушью. Из разряда производственной гигиены и охраны труда. Идиотизмом наподобие того, когда после пожара в офисе сотрудникам впредь приказывается выключать чайник из розетки, когда им не пользуются, хотя чайник к причине возгорания и не имел никакого отношения. Неотключенный чайник не может считаться ошибкой. Его никто никогда не отключает. И от этого почти никто еще не умирал.
«Мы произвели расчеты», — сказали ему.
В Риджентс-Парке расчеты производили то и дело. А еще пиксилирование. В последнее время Ривер часто слышал «мы это пропиксилировали», что означало — мы прогнали это через какой-то софт и у нас есть скриншоты. Словечко слишком технарское, чтобы прижиться среди работников Конторы. С. Ч. навряд ли его одобрил бы.
Однако все это было лишь статическими помехами: мозг тогда просто создавал защитное поле, потому что не хотел слышать результаты расчетов.
Но от них, как выяснилось, было никуда не деться. В последнее утро он слышал, как их шепотком передавали друг другу в коридорах. Сто двадцать человек погибших и раненых; тридцать миллионов фунтов ущерба. Плюс два с половиной миллиарда, недополученные от туристов.
Тот факт, что все эти цифры были гипотетическими, что их просто вывели те, кого хлебом не корми — дай состряпать наихудший сценарий развития событий, не имел никакого значения. Значение имело то, что эти цифры запротоколировали и представили на рассмотрение рабочих групп. И что они легли на стол Тавернер. Для того, кто надеется, что его прегрешения когда-нибудь предадут забвению, это совсем не тот стол, на котором прегрешениям следует оказываться.
«Но ведь у тебя же дедуля! — сказал ему Лэм. — Что ж, мои, мать твою, поздравления — со службы тебя не выперли».
И как ни горько это признавать, это было правдой. Если бы не С. Ч., даже Слау-башня была бы для него недосягаема.
«Но и удовольствия от нее ты получать не будешь. Ни теперь, ни в дальнейшем».
Карьера перекладывателя бумажек. Транскрибирование перехваченных разговоров по мобильникам. Прочесывание бесконечных отчетов о давно забытых операциях в поисках параллелей с текущими событиями…
Половина будущего кроется в прошлом. Это было господствующим кредо внутри Конторы. Именно поэтому маниакально просеивалась почва с каждой дважды уже перепаханной поляны в надежде разобраться в истории прежде, чем она повторится. Реалии сегодняшние, в которых мужчины, женщины, дети, обвязавшись взрывчаткой, выходили на центральные улицы городов, — эти реалии разбивали человеческие жизни, но не установленные правила. Так гласила оперативная премудрость, к негодованию многих.
Например, к негодованию Тавернер. Поговаривали, что Тавернер изо всех сил пыталась перелицевать правила игры; не столько поменять фишки на доске, сколько избавиться от самой доски и сконструировать взамен новую. Но Тавернер все же была первым замом, а не главой службы. И даже если бы она возглавляла Контору, то в нынешних условиях приходилось отчитываться перед разнообразными комиссиями. Со времен Чарльза Партнера, первого шефа Конторы, умершего на посту, и последнего, обладавшего неподконтрольной властью, абсолютизма не было ни у кого. В то же время сам Партнер весь, от воротника на меху до беспалых перчаток, был воплощением бойца холодной войны, а во времена холодной войны все было проще. Тогда было проще делать вид, что все упирается в существование их и нас.
Все это, разумеется, было задолго до Ривера. Обо всем этом он знал из крупиц информации, оброненных С. Ч. Дед Ривера был олицетворением конфиденциальности или, во всяком случае, полагал себя таковым, будучи убежденным, что, всю жизнь продержав рот на замке, теперь обладал тайным знанием. Это его убеждение было непоколебимым, несмотря на бесспорную данность: больше всего на свете он обожал Конторские сплетни. Возможно, это случается с возрастом, думал Ривер. Возможно, старость укрепляет наше укоренившееся представление о самих себе и в то же время методично разрушает его основания в реальности, превращая нас в жалкое подобие людей, которыми мы были когда-то.
