– Веселую ты изобразил картинку. Тупая власть насилия или изощренное владычество денег? – раздумчиво сказал Ордынцев и спросил: – Как я понимаю, ты надумал нас всех, как гирьки на весах, передвинуть от Пхеньяна к Вашингтону? Или наоборот?
– Я вообще хотел бы сменить вектор движения. Жить в Пхеньяне страшно, а в Вашингтоне невозможно. Да и неохота! Если бы поставить Россию на рельсы – в мире лучше страны бы не сыскалось…
– На рельсы – куда? Куда мы, счастливые чебурашки, поедем в этом голубом вагоне?
– В просвещенный абсолютаризм. В экономическое самодержавие…
Верный Конь оборотился ко мне, посмотрел как на буйно помешанного.
– Не боись, Серега, я в своем уме, – успокоил я. – Я знаю, что говорю. И оперирую не лживой митинговой демагогией о народном счастье, а единственно достоверным знанием – пониманием природы денег. Они, как люди, творят жизнь, рождаются, растут, плодятся…
– А случается, умирают?
– Нет, Сережа, деньги не умирают. Они бессмертны. В земле они называются «сокровище», в моих руках – рабочий капитал, в твоих – зарплата. Но эти сгустки энергии не исчезают – страховая фирма «Ломоносов-Лавуазье» не допускает: где-то что-то убавилось, значит, кому-то прибавилось, просто они переходят в другое состояние…
Верный Конь покачал недоверчиво головой:
– Сделай милость, просвети. Я ведь сейчас работаю в стране бывшего просвещенного абсолютизма. Вернусь из Лиона сюда, а тут уже – будущий просвещенный абсолютаризм. В чем разница? Что, как говорится, носить будут?
– Язык за зубами. Сейчас многим болтовня успешно заменяет работу. Стало выгодно быть разговорчивым бездельником, якобы защищая и представляя интересы народа. Вот этого – не надо! Я и сам народ не обижу! Все наши великие демократические завоевания – запретить и позабыть! Наш народ у Мишки Горбачева просил не свободы, а колбасы, а он, дурень, не понял и дал ему гласность. А я дам людям свободу работать до упора и жрать колбасу от пуза. Но политических игрищ – никаких! Все, наигрались! Законы – понятные, строгие, справедливые. Армию бюрократов сокращу в сто раз. За взятки – расстрел. Дармоедов – в зону. Блатным – пулю…
– Слушай, Хитрый Пес, не пугай так сразу! А кто же это будет тебе так абсолютарно просвещать народ?
– Военные коменданты. И полиция, не берущая взяток.
– Но вы же меня убедили, что здесь таких нет! – воскликнул Серега.
– Есть. Есть, поверь мне. Не стоит село без праведника, а держава без людей, которые живут по понятиям. Не блатным, а Божеским…
– Что, попов попросишь подсобить?
– Нет, я попрошу тебя. Ты мне их всех сыщешь и такую полицию создашь. Я хочу, чтобы следующим министром внутренних дел России был ты…
Не шутил я с ним. И не обманывал. Ну, может быть, не все сказал. Так это ему и не надо.
Господи, как я устал от огромного количества ведомых мне тайн! Серега и не представляет даже, как старят человека тайны. Вся его жизнь, вся его работа предполагают конфиденциальность, закрытость, секретность. Но это бессмыслица, ибо имеет задачу сделать скрытое явным, это не таинство созревания зерна в земле, а закрытая напряженность нарыва. И от этого их молчаливость никогда не становится тайной, а всегда остается пустяковым служебным секретом. Любая бумага со строжайшим грифом – «совершенно секретно!» – гроша не стоит, потому что настоящие тайны не доверяют бумаге.
Настоящим тайнам отпущен срок жизни их хранителя, и они должны умирать вместе с ним. Человек, переживший тайну, смешон и беззащитен.
Кот Бойко думает, что владеет моими тайнами. Серега надеется разгадать то, что знает Кот. Эх, мальчики вы мои дорогие…
Тайну знает Вениамин Яковлевич Палей. Мы здесь – в августовском ливне, в автомобильной пробке у ворот зоопарка – рассуждаем о демократии. А Палей перекачивает деньги. Огромные деньжищи! Несчетные миллионы. Кровь, душу, плоть завтрашней власти. Будущее легионов людей.
Вот это тайна. И тебе, Серега, такие тайны еще не по плечу. Или не по душе? Какая разница…
Сергей Ордынцев:
ДЕТСКИЙ «МЕРСЕДЕС»
Лена Остроумова, мой личный секретарь, сделала пометку в блокноте и с лучезарной улыбкой сообщила:
– Рабочая программа на сегодня исчерпана, осталось только позвонить жене…
– Не понял? – Я посмотрел на нее озабоченно.
– Вы здесь, дорогой Сергей Петрович, болтаетесь больше недели. Пора звякнуть, узнать, все ли у них благополучно, не надо ли чем помочь. Сыну Василию скоро идти во второй класс лионского лицея имени Мольера. Надо озаботиться, все ли куплено парню для учебы, не надо ли что-то подослать из Москвы…
– Зачем? – спросил я, покручивая на руке свой шестипульный браслетик.
– Проявить сердечное участие, набрать в семье очки, укрепить расшатанный командировками брак.
Занятно, что я никогда и ничего ей не говорил о Ваське. Смотри, как у них все плотно схвачено. Она ведь не проболталась, она это говорит специально, она наводит меня на какую-то мыслишку, на что-то очевидное, чего я не замечаю.
– Я спрашиваю – тебе зачем это нужно?
– Странный вопрос! – Лена вздернула тонкие бровки. Круглая веселая мордочка, круглые плошки-глазки, круглая пимпочка вздернутого носика, короткая стрижка на небольшой породистой головушке. Веселая девчушка-старшеклассница. Жуть какая-то!
Лена повернула ключ в замке, подошла ко мне и крепко, долго поцеловала.
– Не боишься, что нас здесь застукают? – спросил я.
Она покачала отрицательно головой и быстрыми своими, ловкими пальцами стала расстегивать на мне рубашку.
– Только один человек может здесь выразить тебе неудовольствие – Александр Игнатьевич Серебровский, – со смешком молвила моя всезнающая старшеклассница. – Но он к тебе, мой медово-сахарный, не пойдет, а вызовет к себе.
– Ну, слава Богу, тогда заблудим на службе по-черному, – вздохнул я.
Она оторвалась от меня и спросила с живым интересом:
– Слушай, скромник мой дорогой, а в твоей заграничной ментуре, в Интерполе, я имею в виду, сотрудники так не балуются?
Я представил себе, как я запираюсь в своем кабинете на Шарль де Голль, 200, с секретаршей нашего управления – костистой белобрысой кобылой Морин Ван де Грааф, и она шепчет мне страстно сиплым басом: «О-о, майн цукер-хениг кнаббе», – и меня охватил такой страх, что желание сексовать пропало начисто.
– Сотрудничка моя дорогая, – сказал я Лене со смехом, – в Интерполе, чтобы попасть с этажа на этаж, из отдела в отдел, нужен специальный электронный пропуск. А во всех кабинетах двери в коридор всегда распахнуты настежь.
– Понятно, – кивнула Лена. – Для пущей открытости. Мы открыты для стука?
– Примерно так… А ты почему про Ваську моего заговорила?
– Я хочу, чтобы у тебя было все хорошо. – Она смотрела на меня в упор смеющимися круглыми глазами. – И вообще, я люблю детей.
– А чего своих не заведешь?
– Ты что, мой возлюбленный руководитель? Я сама еще дитя, нежный ребенок, нераспустившийся цветок! Лет этак через восемь – десять все организуется, можно будет заняться прямым воспроизводством…
Она взяла меня обеими руками за уши, притянула к себе, стала быстро целовать в глаза, лоб, губы, жалюще-остро-сладко целовала и смеялась.
– Чего сейчас развеселилась? – спросил я. – Скажи правду, мой нераспустившийся распущенный цветок.
– Мы – я и наш босс Александр Игнатьич – любим детей сильной платонической любовью. Он не только своего Ваньку любит, он и чужих деток обожает…
– Да-а? – протянул я неуверенно. – Свежо предание!
Лена села передо мной на стол, обхватила меня своими длинными сильными ногами, подтянула вплотную.
– Несколько лет назад охранник-дурак упустил со сворки Мракобеса, хозяйского питбуля. Ты это чудовище видел, представляешь. Ну, естественно, добрый песик в кровь искусал соседского мальчишку. Мальчонка-то пустяковый, а папаня его – некстати первый замминистра финансов. Объеденного кабыздохом парня забрали в больницу, и запахло грандиозным скандалом…
