– Подождите, еще не загадала.
Со мной было проще. Желание пришло само собой, но я сильно сомневался в его выполнении.
Наконец, она кивнула и легко дотронулась своим бокалом до моего. Тонко запело кружевное венецианское стекло. Я поднес бокал ко рту и сделал маленький глоток.
Вино обожгло душу холодным пламенем. Я осторожно поставил бокал на столик и откинулся на диванную спинку. Во рту запахло виноградом, по жилам заструился горячий и чистый сок. Мне стало так хорошо, как будто я после долгого трудного путешествия, наконец, вернулся домой.
– Почитайте мне что-нибудь, – попросил я гостью.
– Что?
– Не знаю, что угодно. Лорку.
Вообще, я не люблю, когда стихи читают дилетанты. Но сейчас готов был принять любое, самое примитивное исполнение. Я не сомневался, что Марина выберет что-нибудь из любовной лирики. Но она снова меня удивила.
Севилья – башенка в зазубренной короне,
Севилья ранит, Кордова хоронит.
Севилья ловит медленные ритмы,
И, раздробясь о каменные грани,
Свиваются они, как лабиринты,
Как лозы на костре. Севилья ранит.
Она читала, почти не изменяя интонацию. Но в монотонности ее голоса была своя прелесть. Она будто давала мне самому возможность придумать, как расцветить красками строгую форму рисунка. Кордова... Удивительно красивое название... Почему я так мало знаю об Испании?
...Ее равнина, звонкая от зноя,
Как тетива натянутая стонет
Под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира. Кордова хоронит.
В отпуск я теперь поеду в Испанию. И не в Мадрид. И даже не в Севилью. Поеду в город с таким потрясающим названием: Кордова. И возможно, поеду не один.
...Она смешала, пьяная от далей,
В узорной чаше каждого фонтана
Мед Диониса, горечь Дон-Хуана.
Севилья ранит. Вечна эта рана.
– В каком году он умер? – спросил я, не открывая глаз, когда она умолкла.
– Его расстреляли во время переворота Франко.
– Сколько ему было?
– Тридцать восемь.
Господи! Ему было тридцать восемь! А он успел сделать столько, что остался великим национальным поэтом до самой смерти, и даже после нее. И всегда будут находиться люди, мечтающие выучить испанский язык только потому, что на нем писал, говорил и думал Лорка. Мужчина, младше меня нынешнего на три года. Я вздохнул.
– Почитайте еще.
Марина немного повозилась на диване, устраиваясь поудобней. Я сильно подозревал, что она уложила ноги в армейских ботинках прямо на диванное покрытие, но даже ухом не повел. Мне уже было на это наплевать.
...Мать Гюго читала.
Догорал на крыше
Черный ствол каштана...
Где-то в самой глубине памяти смутно мелькнуло видение женщины с огромной книгой сказок братьев Гримм. Куда я дел эту книгу? Кажется, ее забрал Дэн. Там были такие картинки...
...Словно рыжий лебедь, выплывший из тины,
Умирало солнце в сумерках гостиной...
Слова падали, как дождь с небес после долгой засухи, и душа жадно впитывала драгоценную влагу. Я слушал дробящиеся рифмы чужестранной, но не чуждой поэзии и видел чеканную пластику строгого ритмического танца. Сдержанная страсть арабских напевов волной обрушивалась на каменную стойкость древней культуры кельтиберов и рассыпалась таким немыслимым сверкающим каскадом, что по коже бегали мурашки восторга и ужаса. Две взаимоисключающие культуры, две противоположные религии, два мира, Восток и Запад, столкнулись на этой земле, но не разрушили друг друга, а породили ослепительно красивое дитя – испанское искусство. И ни одна страна не сохранила так бережно все лучшее от предшествующих миров, давно унесенных ветром.
...Будние дни меняют кожу, как змеи.
Праздники не поспевают.
Не умеют.
Я куплю его книгу. Каким же идиотом, наверное, я выглядел, когда априорно рассуждал о вещах, которых не знаю. И как многого я мог лишиться в своем снобизме!
...Праздники ведь признаться, очень стары.
Любят в шелка одеваться,
И в муары...
Я рывком оторвался от спинки дивана и посмотрел на гостью. Марина сидела напротив меня, вытянув ноги. Глаза полузакрыты, на лице мягкая, нежная усмешка. Мое движение напугало ее, и она остановилась
– Устал?
– Нет. Продолжай.
Она сказала мне «ты». И я ей тоже. И это получилось так естественно, как будто мы знакомы много лет.
...И тополя уходят.
Но след их озерный светел.
И тополя уходят.
Но нам оставляют ветер.
Теперь я, не отрываясь, следил за движениями ее губ. Движения были медленными и завораживали, как танец змеи. Иногда она чуть улыбалась, и за губами сверкала ровная влажная полоска зубов.
...А он умирает ночью, обряженный черным крепом,
Но нам оставляет эхо, плывущее вниз по рекам...
Ее ровный голос плел кружево слов удивительной красоты, И я шевелил губами, повторяя рисунок. В горле у меня мучительно пересохло, но я скорее умер бы, чем порвал тонкую ниточку, протянувшуюся между нами. Тело давно затекло, а я все сидел неподвижно, как сфинкс, и только еле-еле шевелил губами, жадно разглядывая ее рот. И когда ожидание стало невыносимым, как боль, она оборвала узор на середине. Встала, подошла, взяла в руки мое лицо и заглянула мне прямо в душу. Темные зрачки затянули в себя, как водоворот, и я почувствовал, что падаю куда-то с ужасающей быстротой. Грудь сотрясало хриплое и тяжелое, как у астматика, дыхание, но я не шевелился, только мучительно ждал того единственно правильного шага, который должна была сделать она сама. И когда ее губы соприкоснулись о моими, пришло облегчение. Я застонал, и голова выключилась. Как перегоревшая лампочка...
– Который час?
Я осторожно освободил руку из-под ее головы, пошарил по тумбочке и наткнулся на часы. Включил подсветку и вгляделся в циферблат.
– Три.
Мы лежали на кровати в спальне. Я не задернул шторы, и неоновый свет уличной рекламы переливался на светлой занавеске.
Маринкина голова шевельнулась рядом с моим плечом, и я приподнял ее, чтобы снова подложить руку. Марина уткнулась носом мне в шею и легко вздохнула.
– Ты порвал мне шнурки на ботинках, – пожаловалась она шепотом.
– Я куплю тебе новые.
– Шнурки?
– Ботинки.
Марина приподнялась на локте и заглянула мне в лицо. Не знаю, что ей удалось увидеть. Я видел только темный овал, окруженный спутанными волосами.
– Мне эти нравятся!
Я засмеялся. Я был так счастлив, что готов был соглашаться с ней во всем. И не только по дипломатическим соображениям. Что такое ботинки, в конце концов? И что с того, что они мне не нравятся? Вчера не нравились, а сегодня нравятся...
