Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 112
Если твоя собственная теория верна, Ева, то в своем беглом изыскании ты продвинулась дальше старпома.
Но я совсем не была уверена, что возникшая у меня ассоциация была истинной. Я знала только одно: именно этим знаком в нацистской Германии клеймили гомосексуалистов.
Здесь все сходилось, а ненависть, с которой убийца срезал кожу с жертв, была вполне адекватна той ненависти, с которой геев уничтожали в концлагерях. Только одна вещь не вязалась с общей картиной этой всепоглощающей ненависти – лепестки цветов в ранах. Но здесь Митько оказался проницательнее меня: он сумел понять их значение… В самом конце записей, датированных девяносто седьмым годом. Но до последней страницы мне еще предстояло добраться.
А пока Митько, а вместе с ним и я, без конца анализировали все произошедшее в Таллине.
По сбивчивым показаниям Тамма, убийца, подснявший его в стриптиз-клубе и показавшийся ему гомосексуалистом со стажем, даже и не думал вступать с ним в близкие отношения. Имитация прелюдии (чтобы ввести жертву в заблуждение, маньяк раздевался до пояса – только поэтому танцор и смог увидеть татуировку на груди), ничего не значащие прикосновения – не больше. Прикосновения в черных перчатках. Это была еще одна деталь, о которой вспомнил Тамм, – черные перчатки. Перчатки как раз и укладывались в гомофобную теорию, выдвинутую Митько. Маньяк не только ненавидел свои жертвы, но и брезговал ими.
В какой-то момент – где-то в самой середине тетради – во мне стала зреть уверенность, что старпома совершенно не интересует раскрытие преступления. Как и не интересуют личности убитых; для него они были так же необязательны и так же ничего не представляли, как и для самого маньяка.
Жертвенные бараны, не больше. Агнцы на заклании.
Убийце важен был процесс. А Митько важен был убийца. Только прочтя всю тетрадь до конца, я поняла истинные причины этого жгучего интереса: старпом ассоциировал себя с убийцей! Если кто и был настоящим гомофобом, так это сам старпом. На последних страницах он даже не скрывал этого. Заочно втянувшись в смертельную игру, он сам стал маньяком. И даже внес несколько предложений по освежеванию жертв: маньяку удалось материализовать все самые тайные и самые страшные фантазии старпома. Самым же большим разочарованием для кроткого Васи оказалось исчезновение страшного ритуала: высшая сила перестала карать, и это вызвало плохо сдерживаемую ярость автора эссе Он был не готов к этому. После подробных записей, датированных девяносто пятым годом, на странице появилось новое слово – когда.
Каждый год, накануне 30 июня, старпом уделял своему эссе гораздо больше времени, чем обычно. Эти записи не касались непосредственно убийств гомосексуалистов, они были нейтральны, даже невинны – какие-то мелкие проблемы, ссоры с любовницами, драки в общежитии, корабельные вахты, лов сельди. Казалось, старпом занимал свой ум подобными пустяками только для того, чтобы хоть как-то скрасить ожидание. А он ждал. Ждал каждый год. Он выписал все бульварные газеты России и ближнего зарубежья. Он ждал малейшего сообщения, малейшей информации. Но ничего не происходило. И каждый раз, когда день тридцатого июня и следующие за ним сорок восемь часов были благополучно прожиты, он разражался только одним словом: “Сука!”
Серийный убийца оказался слабаком. Он не оправдал Васиных ожиданий.
Последняя запись в тетради была сделана карандашом. Очевидно, мысль, которую старпом пытался изложить, пришла ему в голову внезапно и потрясла его. Она касалась цветочных лепестков Митько вдруг решил, что понял их предназначение. И я подумала, что он не так уж не прав. Серийный убийца не был гомофобом. Более того, по мнению старпома, он оказался скрытым гомосексуалистом. И каждый раз бросал цветы на могилу своей гомосексуальности, в которой не мог признаться! Убивая порочных людей с их порочными страстями, он каждый раз убивал себя. Убивал и не мог убить. Дневник обрывался на фразе, написанной неровным, пляшущим почерком: первый раз старпом изменил себе. Фраза была короткой, она состояла из четырех слов: “Ты меня предал, хрен!”
…Только захлопнув последнюю страницу дневника, я поняла, как устала. Я пролежала на кровати час, без единой мысли в голове. Без страха, но и без сострадания. У меня еще будет время, чтобы попытаться осмыслить прочитанное, – но не сейчас, не сейчас…
Кажется, я даже уснула.
А пришла в себя от ровного гула над головой.
Вертолет.
Вертолет, прилетевший за телом человека, чьи дневники я читала последние несколько часов. Этот гул лопастей мгновенно вернул меня к реальности. Сопровождаемая им, я аккуратно собрала разложенные на кровати бумаги, завязала тесемки и упаковала папку в целлофан. Я даже не могла сказать себе сейчас, вернусь ли я к ним когда-нибудь или нет. Но твердо знала, что папка будет отныне жечь мне руки и сжигать душу, она прибавится к тем страшным тайнам, которые уже хранятся на дне моей души. Нет-нет, только не думать об этом сейчас, не думать, не думать… А думать о милом Карлике, которого я больше никогда не увижу, – она так и не оставила мне своего телефона. Забыла или не захотела. Нет, забыть она не могла, она ведь не похожа на обычного, обласканного жизнью ребенка… В любом случае, счастливого пути, Карпик!..
Кажется, я произнесла это вслух.
И снова в дверь постучали. Теперь это был совершенно отчаянный стук: не рассчитанная на такой выброс эмоций дверь сотрясалась от ударов и готова была сорваться с петель. Вадик, должно быть, не на шутку взбешен, если отбросил всякие сантименты. Я встала с кровати и направилась к двери, готовясь выслушать целый град ругательств, которые выльются на мою голову.
– Откройте, Ева! Откройте, я же знаю, что вы здесь! Откройте немедленно! – Этот голос не принадлежал Вадиму.
Я судорожно повернула ключ в замке, и в ту же минуту дверь распахнулась.
На пороге стоял Сокольников. На него жалко было смотреть: перекошенное, красное лицо, капли пота на висках, глухое отчаяние в самой глубине глаз.
– Что случилось, Валерий Адамович?! – испуганно спросила я.
– Где она? – Сокольников резко отодвинул меня, смел с порога и углубился в каюту. – Где эта маленькая дрянь?! Где вы ее прячете?!
