Гурову стало скучно. Кружнев, изображая из себя гроссмейстера, сам лез в матовую ситуацию. «Что же такое в твоей жизни было? – думал Гуров. – Что свело тебя с Лебедевым, почему ты людей ненавидишь и презираешь?»
– Конечно, не виноват, – повторил Гуров. – Задним умом все крепки.
– За столько лет работы, Лев Иванович, мог бы опыта поднабраться. – Кружнев казалось подрос раздался в плечах. – Прости меня, грешного, потому и сердился, что полагал, ты быстро разберешься.
«Был у тебя яд или не был? – думал Гуров. – Если был, то выбросил ты его или оставил? Если оставил, то где хранишь и как у тебя его отобрать? Как доказать твою вину – дело десятое, главное, чтобы ты больше ничего не натворил. Психопат-преступник. Человека в пропасть сбросил, мне чуть голову не проломил, – накручивал себя Гуров, но не только ненависти, даже злости к Кружневу не испытывал. – Чего же ты такой злой и глупый? Может, мне его пожалеть и по головке погладить? Но ведь если я его сейчас не приструню, придется отпускать. А если яд у него есть и спрятан? И он маленьким фюрером-победителем начнет по гостинице разгуливать? Очень не хочется раньше времени тебя в холодную воду окунать, замерзнуть можешь, да приходится».
Гуров знал, что при воссоздании событий преступления сильнее всего срабатывает какая-нибудь деталь, мелочь. Так Лебедева доконали розовые махровые гвоздики, да еще Гуров упомянул, что гвоздик было девять.
– Вот работенка! – Гуров встал, подошел к кровати, заглянул под нее, затем открыл шкаф. Кеды стояли за шкафом, в углу. Гуров поднял их, внимательно оглядел.
– Вымыл. – Он бросил кеды к ногам Кружнева. – Ты так сердился на мою глупость, что ночью чуть было мне голову не проломил.
– Что? – Кружнев вскочил.
– Только без рук! – Гуров открыл дверь. – Ночью не проломил, днем оставь мою голову в покое.
– Беззаконие! Произвол! – Кружнев упал на стул. Как все слабые люди, он впадал из одной крайности в другую. Только что он глумился и поучал, сейчас, безвольно опустив плечи, плакал.
– Да видел я тебя, Кружнев, и узнал. – Гуров понял, что опасность миновала, и дверь закрыл. – А вот Таня тебя не видела. Если бы мы творили беззаконие, то сговорились бы, дали на тебя прямые показания, и сидел бы ты сейчас не здесь, а в изоляторе. А так, я заявлю, что ты на меня напал, а ты ответишь, что мирно спал, очная ставка один на один, и ничего не доказывается. Потому я и молчу.
– Не мог ты меня видеть, не мог! Врешь! – бормотал Кружнев.
– Конечно, – согласился Гуров. – Ты напал сзади, я упал лицом вниз. Ты через меня перепрыгнул. Так?
Кружнев смотрел настороженно, понимая, что соглашаться нельзя, равносильно признанию. Гуров рассмеялся.
– Да не бойся ты, – Гуров по-простецки подмигнул. – Сейчас признаешься, у следователя отопрешься, какая разница? Ты, когда через меня перепрыгнул, поскользнулся. Звезды яркие твою повернувшуюся морду и осветили.
Гуров точно знал, Кружнев не сможет вспомнить, как именно он поскользнулся и в какую сторону было повернуто его лицо.
– Ну, что? Жалеешь, что промазал? Дурак – радоваться должен! И утром у гостиницы пошутил неудачно. Стоишь передо мной, а указываешь на шишку за моим ухом. Тебя, Кружнев, злость погубила.
Именно в тот момент, когда Кружнев злорадствовал, Гуров и понял, кто именно напал на него ночью. Кружнев придерживался последовательно одной и той же тактики, выпячивая себя, как бы подставляя, утверждал обратное: мол, раз я так открыто лезу на вас, значит, не виновен. Так он хвастался своей силой во дворе милиции, затем упирался на допросе, скрывая женщину, уверенный, что ее все равно найдут. И, наконец, утром указал на шишку Гурова, наивно полагая, что кто-кто, а преступник такой жест себе позволить не может. Утром Гуров взглянул на указующий перст Кружнева и неожиданно увидел его по-новому. Кружнев высветился полностью, в мельчайших деталях, и поступки его, казалось бы, непонятные и непредсказуемые, сразу уложились в логическую цепочку.
– Ладно, Кружнев, – Гуров посуровел. – О вашем ночном нападении я пока помолчу, а за разбившегося парня вы ответите.
– Не докажете, – Кружнев всхлипнул.
– Сами признаетесь, сами нам доказательства дадите. Катя Иванова поможет, вы рано ее списали, практически вы открылись перед ней. Но это дело следователя. У меня к вам вопрос.
– Ну? – Кружнев смотрел обреченно.
– Здесь, в гостиничном номере, лучше находиться, чем сидеть в камере?
– Лучше. – Кружнев согласно кивнул.
– Вот и ведите себя тихо, не вздумайте свою силу демонстрировать, – сказал Гуров и, не ожидая ответа, вышел в коридор.
– Товарищ подполковник, – к нему подошел сержант, – беда случилась.
– Что еще? – спросил раздраженно Гуров.
– У Отари Георгиевича отец умирает. Утром сообщили, а товарищ майор молчит, прикажите ему домой ехать.
Гуров вспомнил осунувшееся лицо Отари, черные провалы глаз, его апатию и замедленную речь.
– Я не могу приказывать, сержант, – Гуров помолчал. – Начальник отдела знает?
– Да наш… – Сержант сказал несколько непонятных слов.
– Я поговорю со следователем прокуратуры. Ты с этого, – Гуров кивнул на дверь номера, – глаз не спускай.
– Так точно, товарищ подполковник.
Гуров сделал несколько шагов и столкнулся с вышедшим из-за угла Отари.
– Что с отцом? – спросил Гуров. – Вызвали врача?
Отари поднял голову, посмотрел снизу вверх, и Гуров увидел в глазах майора не боль, а ненависть.
– У вас все в порядке, товарищ подполковник? Вы всех изобличили? Торопитесь, вас ждет прокуратура.
Гуров растерялся, неуверенно протянул руку, хотел обнять. Отари шагнул в сторону, словно шарахнулся от заразного.
Артеменко сидел в кресле и курил. За столом следователь писал протокол допроса. В номере находился незнакомый Гурову мужчина лет пятидесяти в хорошо сшитом костюме, белой рубашке с галстуком, смотрелся парадно. Увидев Гурова, он подошел, протянул руку.
– Лев Иванович? Очень приятно. Леднев Игорь Петрович. Из прокуратуры республики.
Следователь взглянул на Гурова и кивнул, как бы подтверждая полномочия незнакомца. На письменном столе перед Ашотом Нестеровичем лежали вещи, изъятые у Артеменко: документы, деньги, носовой платок, ключи, фляжка коньяка и стограммовый шкалик.
– Подпишите, пожалуйста, – сказал следователь.
Артеменко подписал страницы, не читая.
– Записано с моих слов верно, мной прочитано, – сказал он, ставя подпись на последней странице. – Когда я могу получить тело? – Он взял ключи, носовой платок, документы.
– Документы и коньяк оставьте, – сказал Ашот Нестерович.
– Я не буду на вас жаловаться, – Артеменко пожал плечами. – Но действия ваши, мягко выражаясь, вызывают недоумение.
– У Майи Борисовны, вашей знакомой, оказался яд. – Ашот Нестерович уложил протоколы в папочку, аккуратно завязал тесемки. – Вам, Владимир Никитович, в прошлом следователю, должно быть понятно, что коньяк мы должны отдать на экспертизу.
– Эксперты никогда ничего не возвращают, – усмехнулся Артеменко. – Давайте мы выпьем коньяк, помянем покойницу и одновременно проведем экспертизу.
«Откуда у него шкалик? – думал Гуров. – Я здесь ни разу не видел такой расфасовки. Наполовину пустая фляжка точно его, а шкалик? Если мое предположение верно, то Артеменко можно расколоть сразу, на месте. Но шкалик в руки ему давать нельзя, откроет и уронит. Эксперты, конечно, установят, но доказывай потом, что на ковер раньше ничего не проливали».
Гуров сжал стоявшему рядом Ледневу локоть, шагнул к столу и сказал:
– Ты прав. – Гуров взял со стола фляжку и шкалик. – Товарищам нельзя, они при исполнении, а мы с тобой помянем.
– Лев Иванович, я категорически…
– Ашот Нестерович, не будь формалистом, – перебил следователя Гуров. – У человека любимая женщина умерла. – Он протянул Артеменко одновременно и фляжку и шкалик.
Артеменко хотел взять шкалик, но Гуров вручил ему фляжку, а пробочку у шкалика отвернул сам.
