— Сначала я думал рассказать ей. Говорил себе: вот дождусь, пока ей исполнится восемнадцать и она станет достаточно взрослой, чтобы понять. Для того и хранил шкатулку в форме сердца. Знал, что мои слова без доказательств только смутят ее. Того и гляди подумает, что ее старик выжил из ума. Потом осознал, что восемнадцать лет ничего не значат. Она по-прежнему оставалась девчонкой, хотя и записалась в школу проводников и мечтала об Америке. Я поговорил с Гертой, и мы вместе рассудили, что, только став матерью, Аннелизе сможет правильно оценить то, как мы поступили в восемьдесят пятом.
— А когда родилась Клара…
— Аннелизе жила за океаном, а Герта умирала. Был ли смысл ворошить старое?
— Не было.
— А теперь, Джереми? Есть ли смысл теперь возвращаться к этой истории?
Можно было найти тысячу ответов на вопрос, который Вернер обрушил на меня, словно груз в миллион тонн.
— Согласно человеческому закону, Аннелизе должна узнать, что ее отец погиб в ущелье, а человек, занявший его место, — я говорил, не поднимая глаз, — убийца и похититель детей. Что же до божеского закона… — Я поднял голову. — Я в таких материях не силен. Но думаю, по божескому закону все это не имеет ни малейшего значения, а если и имеет, то вырастить Аннелизе в любящей семье, вместо того чтобы отдать ее в сиротский приют или куда похуже, было хорошим, справедливым поступком.
Вернер кивнул.
Я попытался улыбнуться.
— В итоге один голос против, один за.
— А правосудие Отцов?
Я печально развел руками:
— Посмотри на меня, Вернер. Сын иммигрантов, я даже не знаю, кто они, мои Отцы, да мне и наплевать, откровенно говоря. У меня только один отец. Бедолага, который всю жизнь горбатился, жаря гамбургеры по пятьдесят центов за штуку, чтобы оплатить мне школу и зубного врача. — Мой голос пресекся на мгновение, но я продолжил: — Но от себя скажу вот что. Не знаю, навешал ли ты мне лапши на уши или сказал правду. Но знаю, что говорил ты от чистого сердца и сам веришь в эту сумасшедшую историю. Однако сумасшедшие умеют убеждать.
Несколько мгновений Вернер пристально смотрел на меня. Сделал затяжку, закашлялся, швырнул сигарету в камин.
— Что бы ты ни решил предпринять, поторопись. — Вернер склонился ко мне, взгляд его ястребиных глаз сверлил меня насквозь. — Потому что я умираю.
— Что…
— Боль в спине. Это не просто боль в спине. У меня рак. Неоперабельный.
Я онемел.
— Аннелизе… — выдавил я наконец.
— Ты не расскажешь ей.
— Но…
— Что ты собираешься делать, Джереми?
2
Когда я вышел из дома в Вельшбодене, мартовский воздух все еще отдавал снегом, но от земли уже пахло перегноем. Всюду чувствовалось какое-то утомление природы, которое и я разделял.
Я уселся на водительское место; руки онемели, не слушались, будто мне весь день пришлось таскать тяжеленные бревна. В голове звенело от криков Блеттербаха.
Пока Вернер рассказывал, я так крепко стискивал зубы, что теперь ныла челюсть. Такое ощущение, будто я откусил от отравленного плода. И змей издевался надо мной из укромного места.
Теперь ты знаешь, сказал я себе.
Нет, ни черта ты не знаешь.
В изнеможении я склонился к рулю.
Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, было бы правильно поговорить с Аннелизе. Передать все то, что Вернер только что поведал мне. С другой, убеждал я себя, у меня нет на это права. Решать Вернеру. Я ненавидел его за то, что он поставил меня перед таким выбором. Такое невыносимое бремя должен взвалить на себя он, не я. Я стукнул по рулю изо всех сил, какие у меня еще оставались. Это несправедливо. Но что в данной истории справедливо?
Гибель Эви? Курта и Маркуса?
И Грюнвальда?
Разве не имел он права на законный суд? Человеческое правосудие, о котором с презрением отзывался Вернер, несовершенно, склонно к тому, чтобы наказать слабейшего, но только оно и отличает нас от диких зверей.
В самом ли деле я так думал?
В самом ли деле на месте Вернера я повел бы себя по-другому? Если бы Аннелизе препоручили социальным службам или матери-алкоголичке, стала бы она той Аннелизе, которую я полюбил? Лелеяла бы она те же мечты, какие толкнули ее в мои объятия? Или ей выпала бы на долю жизнь, полная унижений?
Чем отличалась женщина, которую я любил, например, от Бригитты?
Мало чем или ничем вовсе.
Я глубоко вздохнул.
Дело еще не закончилось.
Я запустил мотор и нажал на газ.
3
На этот раз я не проявил ни любезности, ни понимания. Оттолкнул Верену так, что она едва не упала. Глядел не отрываясь на Макса, вскочившего на ноги. Я впервые видел его в штатском.
— Нужно поговорить, — с нажимом произнес я. — Идем со мной.
— Вам, — завизжала Верена вне себя, — вам не о чем говорить, а ты… ты убирайся из моего дома.
Она бы выцарапала мне глаза, если бы Макс не удержал ее. Сжимая ее в объятиях, он сказал:
— Подожди снаружи, Сэлинджер.
Я закрыл за собой дверь.
Я слышал, как кричала Верена и как Макс пытался ее успокоить. Наконец наступила тишина. Открылась дверь. Спираль света мелькнула на миг и тут же пропала. Появился Макс — руки в карманах, погасшая сигарета в зубах, — ждет, что я ему скажу.
— Она знает?
Он долго вглядывался в меня.
— О чем?
— Об Аннелизе.
Макс побледнел, или мне это показалось. Свет был тусклый, я бы не стал ничего утверждать. Но вздрогнул всем телом — это точно. Взял меня за локоть, отвел подальше от двери.
— Давай пройдемся.
— Вернер мне все рассказал.
— Все?
— О Грюнвальде. О пещерах. О дочери Эви и Курта. И о Гюнтере.
Макс остановился под фонарем. Закурил.
— Что еще ты хочешь узнать?
— Как вы с Манфредом замели следы.
Макс улыбнулся:
— Тогдашние компьютеры ни на что не годились. Да где ими и пользовались-то? Только не у нас. Бюрократия обменивалась бумагами. Огромный носорог, толстокожий, слепой и глупый. Не стоит забывать и о железном занавесе.
— Австрия была дружественной страной.
— Верно, однако, родись Аннелизе в Восточной Германии или в Польше, мне не пришлось бы так ломать голову. Притом Австрия не была страной-союзницей, она провозгласила нейтралитет. Но это политика, а тебя интересуют практические детали, да?
— Меня интересует все.
— С какой стати?
Я подошел ближе, глядя ему прямо в глаза.
— Подозреваю, вы мне вешаете на уши лапшу. И хочу понять, должен ли я разрушить жизнь женщины, которую люблю.
Макс огляделся вокруг.
— Ты устраиваешь спектакль.
Я отстранил его, закурил сигарету. Пламя зажигалки ослепило меня.
— Продолжай.
— Вспомни, в каком мире мы жили. Холодная война. Шпионы. Здесь, у нас, терроризм. Поговаривали, будто террористы устроили себе базы по ту сторону границы, потом выяснилось, что так оно и было, некоторые до сих пор живут там, в Австрии. Направляясь в Инсбрук, нужно было проходить через таможню. Паспорт не выручал: уже действовали международные соглашения, но всюду стояли полицейские кордоны. — Макс поднял и опустил руку, изображая шлагбаум. — По одну сторону итальянские, по другую австрийские. Переехать через Бреннер [112] занимало порядком времени. Но у того и другого государства имелось нечто общее: бюрократия. Когда мы решили, что девочку возьмут на воспитание Вернер и Герта, я понял, что только мы с Манфредом можем попытаться создать дымовую завесу. Гюнтер никогда не был способен на такое, Вернер был слишком напуган и слишком известен, чтобы решиться на дело настолько…
— Незаконное?
— Тонкое. Ни дать ни взять операция на сердце. Ты видел, какие у Вернера руки?
Макс улыбнулся.
Я и бровью не повел. Следил за каждым его словом. При первой же запинке, при первом противоречии…
— Дальше.
— Нам нужно было раздобыть свидетельство о смерти девочки, ровесницы Аннелизе. Итальянское свидетельство о смерти австрийской девочки. Об этом позаботился я. Это было несложно, мне переслали такое свидетельство для девочки, умершей у подножия Мармолады. Взял его, кое-что подправил. Испачкал так, будто в факсе что-то заело. Препроводил в австрийское консульство и подождал, пока его зарегистрируют и отошлют на родину девочки. Нужно было выиграть время. Время, чтобы ответить на вопросы этого дурачка, капитана Альфьери.
