Избранное. Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Томпсон Джим

Это был крошечный бар под открытым небом, огороженный решеткой, там было множество столиков и толпа народа с пивными кружками. Я сел и тоже заказал себе пива.

Официантка принесла мою кружку, а вслед за ней подошла еще одна женщина и подсела к моему столику. Она выглядела довольно жалко, хотя мне было совершенно наплевать на то, как она выглядит. Я дал ей пару долларов и сказал, что нет, спасибо. Она ушла, а на эстраду вышел оркестр, точнее, трио — саксофон, пианино и ударник.

Смотреть было не на что, хоть они и назывались диксилендом. Но они исполняли музыку, по крайней мере, старались ее исполнять, а в наше время это кое-что значит.

Они сыграли «Сахарный блюз», и «Ванг-ванг», и «Глупца». Их жалкое мяуканье наводило на мысль о протянутой руке и картонке с надписью «Помогите на пропитание». Поэтому в перерыве я послал к ним официантку с двадцатидолларовой бумажкой.

То, что это двадцатка, я заметил, когда деньги были уже у нее в руках. Я собирался дать им пятерку, хотя и это вряд ли мог себе позволить. Вообще было много такого, чего я не мог себе позволить. Но она уже взяла деньги, и они уже перестали играть, так что я оставил все как есть.

Официантка указала на меня. Они дружно встали, поклонились, заулыбались, я даже имел глупость подумать, что они меня узнали. На самом-то деле нет, конечно. Тем более, что я-то был музыкантом, а не просто играл за деньги нечто вроде музыки, под которую не решился бы плясать даже сам святой Витт. Видимо, в глазах этих ребят я был просто великим транжирой. И в глазах всех остальных в этой забегаловке — тоже.

Я заметил, как официантка направилась к угловому столику. Там, лицом ко мне, сидел мужчина. Вид у него был нетрезвый, а костюм вряд ли стоил дороже восемнадцати долларов. С ним сидела девица, я видел только ее спину. Официантка пошепталась с ней, и девица поднялась со стула. Ее спутник попытался было протестовать, тогда из-за угла вышел здоровенный тип с закатанными рукавами, сгреб его за шиворот и вышвырнул вон.

Девица остановилась около эстрады. Раздался взрыв аплодисментов, сопровождаемый стуком кружек о столы. Мое сердце ухнуло, я вытаращил глаза и даже приподнялся со стула. Потом я снова сел. Конечно, это была не Джейни. Да и что ей делать в подобном заведении? Не в ее привычках шляться по барам. К тому же я совершенно точно знал, что сейчас она дома, возится с детьми, пьянствует и распутничает...

Джейни вернулась в Нью-Йорк. Тем вечером я долго разговаривал с ней по телефону и просил, чтобы она спела «Меланхоличную малышку», одну из лучших песен, которые мы записали. Одну из дюжины тех, что, слава Богу, до сих пор неплохо раскупаются. Хотя я и не могу себе представить, кому они нужны. Может, клиентам психушки. Должно быть, этих бедняг держат взаперти до тех пор, пока они окончательно не превратятся в слабоумных.

Так черт возьми, с какой же стати я тогда тратил время на разговоры с одним из этих якобы образованных ублюдков. Одним из тех, кто выпендривается со своими статейками о современных музыкантах стиля «бит». Я тогда спросил его, могу ли задать ему один вопрос? Предположим, печатник начнет делать вариации на тему его статьи. Предположим, он уберет какую-нибудь строчку и вставит вместо нее свою, а потом заменит и пунктуацию. Как бы он себя чувствовал, если бы с его работой так поступили?

Этот тип не стоил того, чтобы тратить на него время. Он даже плевка моего не стоил. А еще называл себя музыкальным критиком — Господи, критиком, — а сам никогда не слышал о «Блю стил».

Девица не была похожа на Джейни. Ни в малейшей степени. Но вначале мне так показалось.

Она запела. «Не обманывай больше» — еще один наш старый хит. Она все испортила. Братцы, как же она все изуродовала! Но когда я закрыл глаза... Голос у нее, несомненно, был, хотя сырой и необработанный. Он брал вас за душу. По-другому я не могу объяснить — он просто брал за душу и уносил прочь всяческую суету, он омывал вас, как поток воздуха, когда входишь в помещение с кондиционером.

Бог знает почему, но я не рассчитываю на многое. К чему-то изо всех сил стремлюсь, но на самом деле я не рассчитываю на многое.

Я ощутил легкое волнение и проделал в уме некоторые подсчеты. В последнее время я работал один, готовил серию выступлений на клубных вечеринках, и кое-где обо мне уже поговаривали. Но с другой стороны, приближался курортный сезон, и я уже подумывал о том, что было бы неплохо сколотить новый оркестр. Оркестр из пяти человек, включая меня и эту девицу.

Конечно, я мог бы зарабатывать чем-нибудь другим, не музыкой, и поступил бы разумно. Но я умел, видит Бог, я был способен делать что-то стоящее. Я мог дать нашему бестолковому миру то, чего ему не хватало, хотя сам он, возможно, этого и не подозревал.

Она закончила песню и оказалась у моего столика раньше, чем я сам направился к ней. Расчеты все не выходили у меня из головы. Правда, она изуродовала песню в начале, но я слышал это всего минуту или две, прежде чем растворился в ее голосе. А может быть, мне это и вовсе показалось, потому что я этого ожидал... а может быть, и не ожидал. То есть от какой-нибудь другой девицы — да, безусловно. Но только не от нее... Не от человека, у которого музыка внутри.

Мне хотелось плюнуть ей в лицо. Мне хотелось разбить свою кружку и осколками перерезать ей горло, чтобы она никогда больше ничего не спела. Вместо этого я сказал: «Ненавижу спать один».

Наверное, мои слова оскорбили ее. Во всяком случае, она слегка отпрянула и ответила, что имела в виду совсем не это. Она только собиралась попросить меня, чтобы я, если можно, пригласил ее куда-нибудь пообедать; у нас было бы чудесное свидание, поскольку она тоже сейчас одна. И еще, не мог бы я купить ей новое платье, поскольку то, что на ней, залил пивом какой-то пьянчужка, а еще...

Она действительно была отличной девчонкой и все мне о себе рассказала. Здесь ей приходится работать — временно, конечно, — потому что ее мать ужасно больна (о, эти бесконечные больные матери!), а еще на ней два младших брата, а отец у них умер, и урожай на ферме оказался ужасно плохой. И так далее, ad infinitum, ad nauseam[2], — сплошная ерунда из жизни добропорядочных южан. Не замолчи она, я бы, наверное, убил ее.

Я вынул из бумажника пару двадцаток и повертел в руках. Она глупо улыбнулась, и мы отправились ко мне в гостиницу.

Я взглянул на нее, развернулся и бросился в ванную. Держась за живот, я согнулся пополам. Казалось, внутренности завязываются узлом, так что я чуть не орал от боли. Меня вырвало, и я беззвучно заплакал. Стало легче. Я умылся и вернулся в спальню.

Велел ей одеться. И рассказал, что собираюсь для нее сделать. Во-первых, нужно было прилично ее одеть. Я предложил ей годовой контракт — двести долларов в неделю. Да, двести долларов в неделю, не считая того, что для нее это был шанс чего-то добиться, заработать не двести, а две тысячи долларов, а может, и все пять или десять тысяч. Даже больше чем шанс — я дал ей абсолютную уверенность в этом. Потому что хотел сделать из нее что-нибудь; я не хотел, чтобы она пропала.

Она мне поверила. Люди обычно верят мне, когда я этого хочу. Она попятилась, ошеломленная стремительностью, с которой я засыпал ее своими предложениями. Я дал ей двадцать долларов и пообещал дать еще двадцать, если завтра она придет в клуб. Она пришла. Мы нашли себе укромный уголок, и я постарался нарисовать картину того, что ее ожидало.

Это была красивая картина — ведь мне не хотелось, чтобы она сорвалась с крючка, а двести долларов в неделю были недостаточной приманкой по сравнению с тем, что я задумал. Историю с больной матерью и братьями я вообще не брал в расчет. Я собирался пропихнуть ее как можно выше, на самый верх, чтобы она смогла увидеть настоящие деньги, а их блеск оценила бы даже самая придурочная шлюха, какой она и была.

Можно сказать, что я преуспел.

Я провозился с ней часа два, и под конец она стала петь не ужасно, а просто плохо. Но ей, конечно, должно было казаться, что до совершенства осталось совсем немного.