Михаил Владимирович вернулся из больницы в десятом часу вечера. Его встретил Андрюша. Обнял, поцеловал. Давно уж такого не было. И спиртным от него совсем не пахло.
— Пап, я ушел из театра.
— Почему?
— Надоело. К тому же она оказалась дурой.
— Айрис? Я слышал, она талантливая актриса.
— Да, на сцене она бывает хороша. Иногда. Но в жизни она пошлая, скучная дрянь.
— Андрюша, так нельзя говорить о женщине, ты по ней с ума сходил совсем недавно. Ты пить стал из-за нее.
— Пил я потому, что там, в ее кругу, нельзя без этого. Такой стиль жизни. Если ты яркая художественная натура, обязан пить. Я больше не буду. Противно. Голова болит, тошнит. Я переболел. Это было вроде кори.
— Что-то случилось?
— Да ничего особенного. Она сказала, что станет спать со мной, если я добуду для нее твой волшебный эликсир.
— Может, она пошутила?
— Не знаю. Мне все равно.
Прибежал Миша, босиком, в ночной рубашке, подпрыгнул, обхватил деда руками и ногами, заговорил быстро, возбужденно:
— Дед, дед, слушай, какие творятся чудеса! Марго слопала все сухари, теперь у нее в животе забор, она не может сделать большие дела. Няня сама на ножки встала, мы договорились, я буду учить ее ходить по настоящему. Рыжий Валька спит, колдунище злой Окакул заколдовал его, мама пробовала расколдовать — не получилось. Марго прыгала, прыгала, потом спать легла, прямо к Вальке на подушку.
— Окакул — это оракул Дельфийский, — пояснил Андрюша.
— Да, я знаю. Он что, заходил сегодня?
— Звонил, час назад. Таня с ним говорила.
— Мама сказала, чтобы он ни за что, никогда не приходил, держался от нас подальше, а то ему не поздоровится. Он злой, плохой и ложки ворует, — быстро, на очередном зевке, пробормотал Миша.
— Ну, положим, она этого не говорила, — Андрюша хмыкнул. — Дельфийский спросил, не у нас ли Редькин и когда ты вернешься. Таня сказала, да, у нас, но он болен, спит. А ты вернешься не раньше полуночи. И сегодня мы гостей принимать не готовы.
— Он напрашивался в гости?
— Ну да, ему зачем-то срочно понадобились сразу и ты, и Редькин.
— Потому, что он рыжего Вальку заколдовал. Теперь боится, что колдовство кончится, Валька проснется, пойдет за тридевять земель, в тридесятое царство, найдет дуб, на дубе утка, в утке яйцо, в яйце иголка, в иголке Окакула смерть! — Миша произнес это звучным басом, вытаращил глаза и скорчил страшнейшую рожу.
— Ты откуда знаешь? — серьезно спросил Михаил Владимирович.
— Няня рассказала. Только у нее в сказке Окакула зовут Кощей, а Вальку — Иван-царевич.
— Подожди, Миша, стало быть, няня сегодня ходила в валенках и еще сказки тебе рассказывала?
Миша зевнул, потерся лбом о плечо деда.
— Сначала она спала и спала. Потом у нас был разговор очень серьезный. Я сказал, ты зачем лежишь, вставай! Она сказала, я хвораю, Мишенька. Тогда я сказал, а вот если я тебе подарю своего медвежонка, встанешь? И даже всю железную дорогу подарю. Няня сказала, что мне с тобой делать? Ладно, так и быть, поживу, не помру. Принеси валенки. Я валенки принес, ей на ножки надел, мы стали играть, будто я взрослый, а няня ребеночек, и я учу ее ходить. Потом она опять легла и рассказала мне сказку.
Передавая диалог в лицах, Миша говорил за няню жалобным тонким голоском, а за себя — басом, медленно и рассудительно.
— Пап, она правда поднялась сегодня, — подтвердил Андрюша, — ей лучше. Миша, пойдем, я тебя уложу, дед усталый, голодный, ты даже разуться ему не даешь.
— Все равно спать не буду, пока мама не вернется, — пробормотал Миша сквозь долгий зевок.
— Куда она ушла? — спросил Михаил Владимирович.
— На день рожденья к какой-то барышне сокурснице, — Андрюша взял наконец сонного Мишу на руки. — Папа, я его уложу, ты иди поешь, там в кастрюльке перловый суп, разогрей.
— Да, хорошо. Что за барышня?
— Не знаю. Таня вернется, расскажет.
Первым делом Михаил Владимирович зашел к няне. Она дремала, но сразу открыла глаза.
— Ранехонько ты сегодня. Полуночи нет еще, а ты уж дома. Ну, зажги лампу, погляжу на тебя. Сядь ближе. Исхудал, нос да глаза остались, — няня провела ладонью по его щеке. — Фу, колючий! Бороду растишь, что ли?
— Нет, просто бреюсь редко. Лезвие затупилось, нового не достать. Пробовал скальпелем, порезался.
— А, тогда уж ходи бородатый. Да оставь ты мой пульс, пусти руку. Лучше мне, и так разве не видишь?
— Вижу. Миша сказал, ты вставала сегодня, даже ходила немного.
— Куда мне ходить? Ноги не держат, да валяться уж надоело. Коли не прибирает меня Господь, так придется встать. А ты чего сидишь? Иди, горячего покушай, весь день, небось, на сухом пайке. Свет потуши, я спать буду.
Михаил Владимирович поцеловал ее, вышел, прикрыл дверь и в коридоре встретил Валю. Лохматая рыжая шевелюра в тусклом свете лампы пылала, как огненный нимб. Старая профессорская пижама была велика ему, штаны он подвернул, шел, покачиваясь, едва переставляя тощие босые ноги. На руках он держал хмурую, всклокоченную Марго.
— Доброе утро, — просипел он и откашлялся, — эта красотка чуть не задушила меня в своих объятьях. У нее, кажется, какие-то проблемы с желудком. Мне пришлось пережить настоящую газовую атаку.
Марго вцепилась в пижамную куртку и на профессора не смотрела.
— Ну, кто обожрался сухарями? Стыдно тебе? Я вижу, стыдно, пузо болит. Иди сюда, горе мое.
Издав негромкий жалобный крик, обезьянка перепрыгнула к Михаилу Владимировичу на плечо, потерлась щекой о его шею, что-то пропищала на ухо и шлепнула ладонью себя по животу.
— Который теперь час? — спросил Валя.
— Одиннадцатый.
— Вечера? — Валя потер кулаками глаза. — Сколько же я спал?
— Сколько нужно вам было, столько и спали. Чуть меньше суток. Как чувствуете себя?
— Не знаю. Михаил Владимирович, мне неловко, я тут у вас расположился, как у себя дома. Сейчас вот умоюсь, с вашего позволения, чаю выпью и отправлюсь восвояси.
— Что, пешком до Сретенки? Ночью? Трамваи уж не ходят, а шофера я отпустил. Оставайтесь до завтра.
— Останусь, не откажусь.
Валя отправился умываться. Михаил Владимирович поставил на примус кастрюльку с супом, сел, вытянул ноги, закрыл глаза. Не хотелось ни о чем думать. Впервые за многие месяцы отпустили два главных страха, за Андрюшу и за няню. Как бы там ни сложилось дальше, сейчас надо просто отдохнуть.
Он сидел, припав затылком к стене, и незаметно задремал. Казалось, в таком спокойном, расслабленном состоянии должно сниться нечто хорошее, но приснился оракул Дельфийский, декламирующий со сцены текст доноса, нараспев, как стихи.
«Таким образом, бесценная жизнь великого Ленина подвергается опасности в руках самоуверенного, бездарного шарлатана».
Оракул в белой тоге, с лавровым венком на голове, помещался на вершине сложной живой пирамиды. Пифии, одетые в красные гимнастические костюмы, размножились из трех до дюжины. Нижние сидели на шпагатах, средние изогнулись крутыми дугами, опирались ладонями и ступнями на головы нижних. Третий ярус стоял на втором, образуя из поднятых рук и ног нечто вроде пятиконечной звезды. Звезда служила Дельфийскому постаментом.
«Посредством парапсихической волновой энергии удалось проникнуть в подсознание Свешникова и расшифровать его истинные намерения».
Публика отвечала овацией на каждую фразу. В зале не было ни окон, ни дверей. За сценой, позади живой пирамиды и Дельфийского, угадывалось открытое прямоугольное пространство, сплошь черное, наполненное ледяным ветром и гулом. Пустота звала, втягивала в себя, стало видно, как от нее исходят прозрачные нити, и по ним, словно кровь по сосудам, движется текучее, мерцающее, переливающееся всеми оттенками цветового спектра, вещество.
Дельфийский вместе с живой пирамидой, публика в зале густо опутаны этой пульсирующей паутиной. Через нее разноцветное свечение перетекает за сцену, всасывается мраком, исчезает. Мрак жадно пожирает свет, но не делается светлей, не может насытиться.
