– Это заболевание, – монотонным голосом продолжал патологоанатом, – обычно развивается после тяжелых проникающих ранений, вследствие чего инфекция попадает в здоровые мышцы и ткани. Оно, как правило, имеет место при глубоких ранениях с массивным повреждением мышц. В редких случаях приходится иметь дело с латентной гангреной, которая может развиваться даже спустя годы после ранения.
– Из всех умерших, насколько нам известно, ранение имелось лишь у одного, да и то не могло, скорее всего, привести к столь тяжелым последствиям, а уж тем более – за столь короткий срок! – пробормотал Никита.
Леонид лишь неопределенно качнул головой. Истолковать этот жест можно было как угодно, но, очевидно, до конца его речи было еще далеко.
– Проблема в том, что симптомы газовой гангрены невозможно пропустить, – продолжал Кадреску.
– Это точно! – кивнул Лицкявичус. – Крепитация часто по всей поверхности тела, боль в ране, быстрое возникновение отека, серозно-геморрагические выделения… Все это слишком очевидно, чтобы не заметить в больничных условиях!
Глядя на Лицкявичуса, я подумала о том, сколько, должно быть, подобных случаев он повидал, работая в горячих точках. Я же сталкивалась с газовой гангреной лишь в медицинской литературе да на занятиях по хирургии в меде.
– Уж не говоря о том, что боль в ране настолько сильна, что пациент не может переносить ее молча, не сообщая об этом медперсоналу, – согласился с Лицкявичусом Леонид. – Единственным объяснением тому, что медики проглядели такое серьезное послеоперационное осложнение, может служить слишком быстрое развитие болезни – настолько быстрое, что больной впал в коматозное состояние еще до того, как она начала прогрессировать.
– Это практически невероятно! – возразил Лицкявичус. – Обычно пациент остается в сознании достаточно долго. Часто отсутствует даже лихорадка, поэтому он вполне способен прибегнуть к помощи персонала больницы.
Кадреску снова кивнул.
– Однако, – продолжал он, – газовая гангрена может возникнуть и в отсутствие проникающих ранений.
– Спонтанная гангрена? – припомнила я, сильно напрягшись. – Но и она не возникает беспричинно! Причиной может являться, к примеру, злокачественная опухоль ЖКТ… Или облучение брюшной полости?
– Совершенно верно. А также дивертикулез, как врожденный, так и приобретенный. Или нейтропения.
– Что-что? – переспросила Вика, услышав новое красивое слово.
– Другими словами, фатальное уменьшение числа нейтрофилов, – неохотно пояснил Леонид.
– А, нейтрофилы – это я знаю! – обрадовалась девушка. Я только сейчас вспомнила, что она заканчивает биологический факультет университета, хотя ее родители до сих пор уверены, что она продолжает учиться в Первом меде и обязательно продолжит их дело. – Полиморфно-ядерные лейкоциты, способные к фагоцитозу и перевариванию бактерий. Защищают организм от инфекции. Нормальное содержание в крови – не менее тысячи!
Выпалив это, Вика с гордостью обвела взглядом присутствующих. Все, кроме Лицкявичуса и Кадреску, не сдержали улыбок.
– Нейтропения может быть обусловлена уменьшением образования нейтрофилов, – снова заговорил Леонид. – Или их перераспределением, или разрушением.
– Причины? – поинтересовался Павел, снимая тяжелые бифокальные очки и принимаясь тщательно протирать их специальным лоскутком.
– Например, химиотерапия, – пожал плечами Лицкявичус. – Или наследственность.
– Угу, – кивнул Кадреску, покачиваясь на своем стуле взад-вперед, как аутичный пациент или богомолец. – А еще употребление цитостатиков или иммунодепрессантов.
– Антимикробные средства? – предположил Лицкявичус. – Зидовудин?
– Это который применяется при ВИЧ? – уточнила я.
Он кивнул.
– Или видарбин, – добавил Леонид, – от герпеса. Или, скажем, фторцитозин, сульфаметоксазол… В общем-то, целая куча препаратов – даже пенициллины и цефалоспорины!
– Вы обнаружили следы присутствия каких-нибудь из этих препаратов? – спросил Павел.
– Нет, – ответил Кадреску. – Если они и применялись, то давно, и теперь обнаружить их невозможно. Однако я уверен, что мы имеем дело именно со спонтанной газовой гангреной, причем такой, с какой я еще никогда в жизни не сталкивался, развивающейся прямо-таки с космической скоростью и приводящей к смерти в течение нескольких часов!
– Думаете, развитие этой спонтанной гангрены может спровоцировать операционное вмешательство? – задал вопрос Лицкявичус.
– Или ранение, – кивнул Кадреску. – Во всяком случае, я могу говорить лишь о Ракитине, так как больше для исследования у нас ничего нет.
– Даже тела больше нет! – вздохнул Никита, грустно подперев рукой подбородок. Сейчас он напоминал мне печального медвежонка Гамми из мультиков, что так любил смотреть в детстве Дэн.
– Вы думаете, это все, что я выяснил? – приподняв правую бровь, спросил Леонид. Весь его вид говорил о том, что он перестал бы с нами разговаривать, подтверди мы его догадку.
– Что еще? – спросила Вика, подавшись вперед от любопытства.
– Ну, во-первых, как я и сказал Агнии сразу после вскрытия, – Кадреску кивнул в мою сторону, – Ракитину никак не могло быть столько лет, сколько написано в его паспорте. Судя по состоянию внутренних органов, он, по крайней мере, лет на двадцать моложе. Я не стал заострять на этом внимание, так как документы могли быть поддельными, да и в паспортном столе случаются ошибки, но… Есть еще кое-что. Я не обнаружил следов лекарственных препаратов, за исключением тех, что прописали Ракитину в больнице…
– Кстати, с чем его госпитализировали? – перебил Леонида Лицкявичус.
– Острый приступ аппендицита. Операция прошла прекрасно, в реанимации он провел всего несколько часов, потом был переведен в палату. Препараты, прописанные ему, включали щадящие обезболивающие и снотворное – больше ничего.
– Так что же с ним не так? – нетерпеливо спросил Никита.
– Я обнаружил некие бионеорганические соединения, – неуверенно ответил Леонид. – Причем в огромном количестве!
– Что за соединения? – нахмурился Лицкявичус.
– Понятия не имею, – пожал плечами Кадреску. – Похоже, какие-то бактерии, но в них присутствует и неорганика.
– То есть вы полагаете, они искусственного происхождения, что ли? – спросила я, не веря своим ушам.
– Похоже на то. И это еще не конец!
– Боже, что же еще-то? – развел руками Павел, до той поры не вмешивавшийся в разговор.
– Этих бионеорганических соединений в организме Ракитина присутствовало два вида. Те, что я взял с тканей, не пораженных гангреной, отличаются от тех, которые получены из поврежденных тканей.
– И как вы это объясняете? – поинтересовался Лицкявичус.
– Мутация. Или что-то в этом роде – не знаю. Бактерии мертвы, и понять механизм их действия не представляется возможным.
– А могли они или их неорганические составляющие стать причиной нейтропении?
– Одному богу известно, – ответил Леонид, вновь обретая безразличный вид: как только вопросы вышли за пределы его компетенции, патологоанатом, казалось, потерял интерес к беседе. Тем не менее спустя несколько секунд он добавил: – Что касается неорганики, я теряюсь в догадках: сами по себе элементы и даже их сочетания, по моему мнению, не имеют смысла. Очевидно, дело именно в бактериях.
– А как насчет пути попадания в организм? – задала я вопрос. – Каким образом эти штуки вообще оказались в теле Ракитина?
– Да кто ж его знает? – передернул плечами патологоанатом.
– Ну, думаю, одно очевидно: такое количество бактерий не могли занести во время операции, – вчитываясь в цифры в отчете Кадреску, пробормотал Лицкявичус. – Иначе скорость размножения… Нет, это невозможно!
– Значит, можно предположить, что Ракитин каким-то образом заполучил эти… бионеорганические соединения до госпитализации? – констатировал Павел.
– Пока будем считать так, – кивнул Лицкявичус. – Вот только где и при каких обстоятельствах? Полагаю, нелишним было бы опросить приятелей Ракитина, ведь должен же он был с кем-то общаться, хоть и жил практически на улице?
