Рыцари свастики - Ломейко Владимир Борисович

Рыжий в упор, не мигая, смотрел на Биркнера. Вальтер выдержал его взгляд и спокойно сказал:

— Этого вы от меня не добьетесь.

— Он еще такой мальчик. Совсем ребенок, — со вздохом сожаления сказал рыжий, обращаясь к молчаливым фигурам. — Он не знает, как далеко шагнула вперед наша отечественная техника. Сейчас мы тебе сделаем один укольчик, и ты расскажешь нам о своей жизни, о всех своих знакомых, а потом, потом ты будешь иметь много времени на раздумье. Нам некуда торопиться.

Не успел рыжий закончить свою речь, как Биркнеру опять скрутили руки и прижали его тело к стулу. Из каюты напротив вышел парень с чемоданчиком, на котором был нарисован белый круг с красным крестом. Он не спеша открыл его, достал шприц, разломал ампулу, всосал ее содержимое и всадил Биркнеру иглу чуть повыше локтя.

Вальтер почувствовал, как приятная тягучая жидкость разливается по руке, а затем по всему телу. Сладкая истома парализует все его движения и сковывает мысли. Сквозь пелену тумана, которая скрывает от него лица окружающих, до него доносится чей-то знакомый и дорогой голос, не то матери, не то отца. А может быть, Хорста? Во всяком случае, его хорошего друга. Голос спрашивает его, с кем он сейчас дружит, кого бы ему хотелось сейчас увидеть.

Усилием засыпающей воли Вальтер пытается встряхнуться, сбросить с себя эти сладкие путы. На какое-то мгновение он возвращается в полное сознание, видит склоненное над собой лицо рыжего и его злые глаза. Случившееся вновь прорезает его память, и он в ужасе думает: неужели они действительно вытянут из меня имена всех любимых людей и потом будут издеваться над ними? Он до крови закусывает нижнюю губу, пытаясь сохранить ясность мышления. Тоненькая струйка крови сбегает по подбородку и капает на рубашку. Последним отчаянным усилием воли он решает думать только о своих врагах, о том, какие они милые люди. Это последнее, что он вспоминает, и тут же проваливается в мягкое туманное облако.

И снова раздается чей-то приятный голос, который настойчиво называет его друзей и просит довериться ему. И Вальтер шепчет имена Карла Реннтира, Пауля Миндермана… Спрашивающий голос слабеет и исчезает вдали…

Очнулся Вальтер от нестерпимо яркого света. Страшно гудела голова. Прежде всего надо было определить, где он находился. Яркий свет слепил глаза, и прошло немало времени, пока он понял, что находится в трюме судна. Руки на спине были завязаны, и сам он сидел в неудобной позе, которую не мог изменить.

Прямо в лицо бил густой сноп электрического света. Спрятать голову было нельзя, свет был со всех сторон.

Биркнер не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он взошел на борт этого судна. Ему очень хотелось спать, но свет бил прямо в лицо. Болели глаза, и раскалывался от боли череп.

Скрипнула дверь, через которую кто-то спустился в трюм. Чей-то знакомый голос спросил Биркнера, не желает ли он подписать заявление. Не услышав ответа, человек ушел.

И снова он один, наедине с прожектором. Вальтер понял, что есть предел человеческому терпению. Еще немного — и у него глаза вылезут из орбит и расплавятся. Казалось, что глазницы держали раскаленные глазные яблоки. Безумная усталость проткнула тело тысячью гвоздей. Он знал, на что шел, но это было слишком.

Опять скрипнула дверь. Кто-то сверху поинтересовался его самочувствием. Вальтер хотел что-то сказать, но губы у него запеклись и не разжимались. Он ни о чем так страстно не мечтал, как о глотке воды. В ушах стоял шум водопада. Рядом лились потоки воды. К ним стоило лишь протянуть руку. Но на руках лежали вековые валуны. Нельзя было пошевелить даже пальцем.

Вальтеру хотелось впасть в забытье, ничего не соображать, только бы отвлечься от ужасного света.

И снова раскаленное солнце лезло ему в глаза. Мысли перемешались. Он не мог связать вместе даже двух слов. Обрывки понятий копошились, как огненные черви, в расплавленном мозгу.

Он стал хрипеть и дергать головою. Какие-то звуки вылетали из пересохшего горла.

— Кажется, созрел. Наверх его, — прорычал тот же голос.

Внутри и вне «Шварцвальдхалле»

— Как дела, Рихард?

Адольф фон Тадден поймал Грифе за рукав пиджака, когда тот пробирался против течения сквозь толпу делегатов к выходу. Грифе обернулся. На лице была досада. Оставалось двадцать минут до начала заседания, у него было по горло дел — он отвечал за работу с прессой, — и совсем не было свободного времени. Но, увидев фон Таддена, он тут же изменил выражение лица. Морщины досады на лбу разгладились, появилась бодрая улыбка. Он увлек фон Таддена в сторону, где не было народа, и возбужденно доложил:

— Прекрасно. Реклама в печати сверх всяких ожиданий. При пресс-центре съезда зарегистрировалось двести шестьдесят два журналиста и представители одиннадцати зарубежных и местных телекомпаний. Кроме того, наши левые профсоюзы и студенческие организации позаботятся о дополнительной рекламе. Они думают устроить здесь демонстрацию. Конечно, придется туговато, но я думаю, у наших людей нервы крепкие, выдержат. Зато это привлечет внимание печати. А для нас сейчас выгодна каждая строчка.

Адольф фон Тадден издали заметил плотную фигуру председателя партии, сжал локоть Грифе и двинулся навстречу к Фридриху Тилену.

Все шло как нельзя лучше. Второй съезд НДП начался с большим успехом. Правда, протесты демократической общественности и в первую очередь делегации профсоюзов, прибывшие в Карлсруэ, фактически сорвали заседание съезда, намеченное на 17 июня. Но с тем большим остервенением правая печать, особенно «Дейче националь цайтунг унд зольдатен цайтунг», набросилась на протестующих. Руководство НДП сделало обиженный вид и обратилось к правительственным органам с просьбой взять их под защиту. К зданию «Шварцвальдхалле» в Карлсруэ, где проходил съезд, прибыли усиленные наряды полиции. Под их охраной 1196 делегатов, представлявшие 18 тысяч членов партии, спокойно заседали в огромном зале.

Особое впечатление на присутствовавших делегатов произвел доклад главного идеолога партии Эрнста Анриха, который выступил на тему «Человек — народ — государство и демократия».

Для старых борцов, как до сих пор называют себя старые члены национал-социалистской партии, Анрих был большим авторитетом. Уже в 1930 году он был известен как активный национал-социалист. Он состоял членом боннской группы нацистского немецкого студенческого союза и был введен в состав имперского руководства студенческого союза в качестве ответственного за учебную работу. С 1937 года по поручению имперского руководства студенческого союза и не без личного усердия, которое было отмечено, он стремился превратить немецкие университеты в «национал-социалистские высшие учебные заведения» и «духовно охватить и дисциплинировать немецкое студенчество». В 1941 году по рекомендации Гитлера он получил кафедру новейшей истории в Страсбургском университете и одновременно являлся фюрером в нацистском союзе доцентов в Бадене. Его перу принадлежали работы по идеологии нацизма и милитаризма, в том числе «Три очерка о национал-социалистском мировоззрении».

Анрих выступил с трибуны съезда с докладом, в котором высокопарно и запутанно изложил расистские бредни своего духовного отца национал-социалистского идеолога Альфреда Розенберга. В официальных кругах НДП этот доклад был назван «духовной базой молодой партии, на которой зиждется национал-демократическая политика». В зарубежной печати он был назван сгустком предрассудков, страстей и злобы.

Самозабвенно воспевал Эрнст Анрих с трибуны съезда расизм как здоровую теорию нашего времени.

— Изучая историю, становится видно, — утверждал он, — как приходили в движение группы рас в результате их роста и больших геологических потрясений, как расы сталкивались друг с другом, боролись друг против друга, сливались друг с другом… затем вновь отделялись друг от друга на определенных пространствах и как через некоторое время после такого распада вдруг снова начинала расти совершенно определенная сила…