– Мне не хочется туда идти, – выдохнула я. – Нам обоим не хочется.
Оскар помрачнел.
– Это будет сущий ад. Мало того что в памяти живы эти жуткие воспоминания, так еще и ребята на декорационных рамах будут на седьмом небе от счастья, обсуждая возвращение Джорджианы.
Доркас тихонько положила свою ладонь поверх моей и сжала.
– Не подвергай себя такому испытанию. Даже ради нас. Мы можем переехать еще раз. Мы можем вернуться к прежней жизни.
В которой я спала в кресле.
– Я просто хочу, чтобы у нас было еще одно Рождество в Сент-Джонс-Вуд. Мы это честно заслужили. И до ухода оттуда мне нужно подыскать новый дом.
– До Рождества мы будем экономить, – согласился Оскар. – Дженни получит рекомендацию. А потом мы оба расстанемся с «Меркурием» навсегда.
С уходом из мира костюмов и пьес я будто лишалась какой‑то части себя. Мне больше не хотелось работать в «Меркурии», но и отказываться от обретенного ранее страстно любимого дела у меня тоже не было никакого желания.
Доркас нахмурилась.
– Чем ты станешь заниматься, Джен? Снова пойдешь в услужение?
Я покачала головой. Тогда мне пришлось бы разорвать отношения с Оскаром – прислуге не разрешается иметь поклонников или возлюбленных.
– Не знаю.
– Я найду другой театр, – сказал Оскар. – Есть такие, где меня с радостью примут. Если только миссис Дайер не возьмет на себя труд и не настроит всех против нас.
Доркас тяжело вздохнула.
– Раньше я завидовала вам обоим, что у вас такая необычная работа. Теперь же я очень даже рада, что работаю простой флористкой.
В сказке сейчас было бы самое время для появления героя, способного спасти положение. Но на это у нас, видимо, не было никаких шансов. Мы с Оскаром строили свои карьеры, служа музе трагедии, а Мельпомена не питает склонности к счастливому концу.
* * *
Только костюмы и были мне по-настоящему интересны. Джорджиана играла Маргариту – большеглазую деревенскую девушку, соблазненную Фаустом. Миссис Неттлз, Полли и я часами трудились в костюмерной, создавая наряды, идеально изображавшие впадение ее героини в грех. Череда многочисленных платьев Маргариты начиналась с простых белых одеяний, а затем через всевозможные оттенки розового превращала ее буквально в алую женщину. В каждом платье вырез становился все глубже, каждый подол окантовывала все более широкая черная полоса, намекавшая на то, что героиня все больше марается в грязи.
Миссис Дайер не жалела денег на свою новую протеже. Ткани заказывались в Доме Ворта, универмаге «Хэрродс» и в «Моррис энд компани».
Подгоняя костюмы по фигуре Джорджианы, я не замечала у нее признаков беременности – стало быть, тревога оказалась ложной, либо изначально была отчаянным враньем со стороны Грега. Если бы она пошла под опеку миссис Дайер ради ребенка, я бы еще смогла ее как‑то понять, но Джорджиана думала только о себе.
Как бы то ни было, я выполняла все ее запросы, не противилась и не жаловалась, когда она просила что‑то переделывать.
Она стояла в прежней гримерной Лилит, уперев руки в свои худосочные бедра, а я подкалывала булавками подол ее платья спереди. Шлейф, подобно облаку, красиво струился сзади.
– Ну наконец‑то вы, жуткие костюмеры, сподобились что‑то сделать правильно. – Она поправила волосы. – Я хочу сказать, что Лилит никогда так хорошо не выглядела.
Покрутив булавку между указательным и большим пальцами, я представила себе, как вонзаю ее прямо Джорджиане в нос. Лилит никогда бы не согласилась на такую нелепую роль, как Маргарита. Персонаж был настолько наивным, что по сравнению с ней даже Джульетта воспринималась хозяйкой публичного дома.
– Как жаль, что мистер Уитлоу отказывается играть со мной Фауста! Мне кажется, увидев меня сейчас, он бы передумал. Кто бы смог устоять?
– Ты выглядишь красавицей, Джорджиана, – неохотно признала я, – но недостаточно соблазнительна. Тебе не изгладить из его памяти того, как доктор Фауст истек кровью и умер.
Она надула губы.
– До чего же ты противная.
Феликс Уитлоу собирался играть Мефистофеля, как когда‑то. Возможно, знакомая роль придавала ему уверенности – однажды в этой роли ему уже удалось избежать неприятностей. Но я не завидовала его возвращению на сцену. Увидеть, как твой партнер, исполняющий одну из главных ролей, умирает посреди сцены, ужасно само по себе; ему же пришлось стать свидетелем двух таких смертей.
– Ну, ты закончила? Мне нужно успеть подучить роль перед тем, как меня пригласят на репетицию. Хорас хочет, чтобы на этой неделе мы уже читали по памяти. Я не волшебница, дорогая.
Я кивнула.
– А я сейчас пойду перешивать. Осторожнее переступай через платье. Не повыдергивай булавки.
Я помогла ей освободиться от костюма и переодеться в обычную одежду. От ее кожи исходил совсем другой запах, не такой, как у Лилит, более мягкий. Мне пришлось приложить усилие, чтобы справиться с охватившим меня чувством горести.
– Не забудь подшить мне то маленькое платьице для сцены в соборе, о котором мы говорили, – напомнила Джорджиана.
– С тобой не забудешь.
– Оно должно быть идеально, дорогая. Я опять заставлю тебя его переделывать, пока оно не станет идеальным. Это та самая сцена, в которой меня запомнят.
У меня на языке вертелись язвительные замечания. Меня так и подмывало сказать ей, что такую безвкусную куклу, как она, никогда не запомнят, как бы она ни была одета.
– Ты бы лучше роль учила, – пробормотала я и отвернулась.
Держа в руках свое воздушное творение, я с трудом вышла из гримерной и закрыла за собой дверь. На ней золотыми буквами уже было написано имя Джорджианы. Имя Энтони Фроста сменили на Феликса Уитлоу. Меня в очередной раз поразила мысль о том, что двоих актеров уже нет в живых. Я больше никогда не увижу, как они заходят в эти двери.
Стараясь не разреветься, я прошла за сценой и направилась к лестнице, ведущей на колосники. На сцене полным ходом шла репетиция «Фауста», сцены с Мефистофелем.
– Ученым странником, знать, пудель был?
Я выглянула на сцену. На стене за газовым светильником блестели новые панели из красного дерева; ничто не указывало на то, что здесь Лилит отдала театру всю свою жизненную энергию. Но все же она оставила здесь и частичку себя. Свою сущность. Если я внимательно вглядывалась во мрак оркестровой ямы, то перед моими глазами представало ее вытянутое бледное лицо, блестящие глаза и темные струящиеся по плечам, как река в ночи, волосы.
Взбираться по лестнице было для меня настолько привычно, что стало практически второй натурой, но мне почему‑то казалось, что издаваемый ступенями звук изменился: превратился в глубокий многострадальный стон. Над сценой было не лучше. На декорационные рамы натянули пейзаж для сцены Вальпургиевой ночи в горах Гарца. Там черный смешивался с оттенками серого, превращаясь в клубящийся дым, а яркий рубец изображал расколовший небо всполох молнии. Над вересковой пустошью поднимались языки пламени; Оскар добавлял к ним искры, стряхивая кисть на холст.
Заметив меня, он прервал свою работу.
– Ну как ты? – На нем, как и на холсте, виднелись оранжевые пятнышки; его лицо и руки были покрыты мелкими красными брызгами.
– Отвратительно, – сообщила я ему тихим голосом. – Отвратительно… всё.
– У меня то же самое. Я думал, мне было плохо, когда Джорджиана сбежала, но теперь она вернулась, а мне стало еще хуже. Она уничтожила «Меркурий». – У него на скулах задвигались желваки. – Неужели нельзя было оставить нам хоть что‑то?
– Мне кажется, я не смогу, Оскар. Не могу работать там, где умерла Лилит. Она еще здесь. Я… ее чувствую.
Оскар крепко сжал мою руку, и мне было наплевать на то, что он мог испачкать платье краской.
– Конечно, она все еще здесь. Она столько отдала этому театру.
– Это должно было служить утешением, но нет. У меня такое чувство, что Лилит застряла здесь, как в ловушке.
Взгляд Оскара сделался пристальным и сердитым.
