И теперь, когда Грейс подумала об отце, ей и вправду захотелось ему позвонить. Позвонить отцу или Еве следовало в любом случае, чтобы подтвердить намеченное на завтрашний вечер. Но она этого не делала, поскольку еще не знала, вернется ли Джонатан из Кливленда вовремя.
Вошел Генри с батончиком мюсли, которые рекламируют как здоровое питание, но они напичканы сахаром, как полновесные леденцы.
– Привет, – сказала Грейс.
Генри кивнул. Он посмотрел на дверь своей спальни, и Грейс поняла, что, кажется, мешает ему пройти.
– Домой дошел нормально? – спросила она.
– А кто были эти люди? – напрямую поинтересовался Генри.
– Они из полицейского управления. Ничего особенного.
Генри стоял, держа мюсли в вытянутой руке, как орел на американском гербе держит оливковую ветвь и стрелы, и хмурился, глядя на мать из-под отросшей челки.
– Что значит – ничего особенного?
– Ты слышал о мальчике из вашей школы? У которого мама погибла?
– Да, – кивнул он. – А почему они тебя об этом расспрашивали?
Грейс вздохнула. Она надеялась, что соблюдает дистанцию. И ей хотелось ее соблюдать.
– Его мама была вместе со мной в благотворительном комитете по организации аукциона в прошлую субботу. Но я ее едва знала. По-моему, мы разок поговорили на совещании. Мне нечем было помочь полицейским.
– А кто это сделал? – спросил сын, удивив ее. И тут Грейс осенило. Он, наверное, думает, что все случившееся с Малагой Альвес может произойти и с его мамой. Он всегда был немного пугливым. Боялся страшных картинок даже в мультфильмах. Психологи ей рассказывали, как в летнем лагере он дожидался, пока ребята соберутся в туалет, стоявший на опушке леса, и шел вместе со всеми, а не один. И даже теперь ему хотелось знать, где она. Она знала, что со временем такое обычно проходит, но это, похоже, стало чертой его характера.
– Дорогой, – ответила она, – они сами все выяснят. То, что случилось, – просто ужасно, но они во всем разберутся. Не надо так переживать.
«Я знаю, что вы хотите его защитить», – вспомнилось ей.
Ну, конечно же, хочет. Это ее работа. И ее обязанность, большое вам спасибо. Тут она вздрогнула при мысли о тех двоих. Навязчивых и жутких типах.
Генри кивнул. Лицо у него осунулось, подумала Грейс, или, возможно, просто так выглядело. По мере роста ребенка форма головы меняется, челюсти, скулы и глазницы меняют положение и очертания. Похоже, скулы у Генри стали выше, отчего щеки казались впалыми. Он вырастет симпатичным, весь в отца, и фигурой в него пойдет. Он вырастет, вдруг поняла она, и станет выглядеть точь-в-точь, как ее отец.
– А где папа? – спросил Генри.
– В Кливленде. Надеюсь, завтра вернется. Он тебе не говорил, когда возвращается?
И тут ее поразило, что она даже спросила у родного сына, когда вернется ее муж. Но брать свои слова обратно было слишком поздно.
– Нет. Не говорил. Я в том смысле, что он не сказал, куда уезжает.
– Надеюсь, он успеет вернуться к ужину с дедушкой и Евой.
Генри промолчал. Ему нравилась Ева, которая – если только в жизни и психике матери Джонатана не произойдет радикальных изменений – являлась бабушкой, которую он по праву должен был иметь.
Родители Джонатана несколько десятков лет провели в плену своих непризнанных пристрастий (по словам Джонатана, Наоми была алкоголичкой, а Дэвид с 1970-х годов ни дня не провел без транквилизаторов) и безграничном потакании младшему брату Джонатана, закоренелому бездельнику, который так и не окончил колледж, никогда толком не работал и жил в подвале родительского дома, узурпировав их заботу, внимание и финансовые ресурсы. Здоровые амбиции Джонатана явно сбивали его родителей с толку, а желание принимать участие в жизни других людей, особенно находящихся в чрезвычайных обстоятельствах, вызывало неприкрытое отвращение. Они все так же жили в Рослине, но с тем же успехом могли бы жить и на Луне. Генри с младенчества их не видел.
Грейс и сама провела с семьей Джонатана очень мало времени. Состоялись формальные «смотрины», потом дежурная прогулка по городу с неуклюжим и натянутым обедом в китайском ресторане, затем последовал марш будто под конвоем вокруг Рокфеллер-центра с целью осмотра рождественской елки, и все это сопровождалось осторожнейшими разговорами. Никто из родителей Джонатана на свадьбе не появился. (Явился лишь его брат, он постоял позади небольшой группы гостей на лужайке, спускавшейся к озеру у дома в Коннектикуте, и исчез, не попрощавшись, во время банкета.) С тех пор она видела родителей мужа лишь несколько раз, включая их неловкий визит в больницу «Ленокс-Хилл» после рождения Генри, куда они пришли – она этого никогда не забудет – со стеганым ватным одеялом явно ручной работы, но родом не из текущего и даже не из предыдущего десятилетия. Она допускала, что оно могло им быть по-своему дорого, но его сомнительный вид вызвал у нее отвращение. Нет, она не укроет своего долгожданного и обожаемого ребенка потертым и слегка пованивающим одеялом, которое они могли найти на благотворительной распродаже или в каком-нибудь «секонд-хенде». С разрешения Джонатана она, выписываясь, оставила одеяло в мусорной корзине.
Никто из этой троицы – ни отец, ни мать, ни младший брат – никогда не проявлял подлинного интереса ни к Грейс (что в итоге проблемой для нее не стало), ни к появившемуся на свет Генри. Теперь она понимала, что Джонатан, очень умный и самостоятельно мотивированный ребенок, с младых ногтей делал из себя человека по собственному разумению, и это представлялось Грейс почти героическим поступком. Это было гораздо больше, чем совершила она. Ее родители, возможно, и не выставляли это напоказ, но всегда заставляли ее чувствовать себя желанной и очень значимой, настойчиво и недвусмысленно внушая, что ей необходимо двигаться вперед в этом мире, получить образование, проявлять интерес к окружавшим ее людям и оставить свой след в жизни. Джонатану приходилось постигать все это самому: без поддержки, без наставлений и даже без призора. Жалости по отношению к нему Грейс не чувствовала, потому что и он не испытывал жалости к самому себе, но ей было жалко Генри, который заслуживал по крайней мере одну настоящую бабушку.
– Как с уроками? – спросила она у Генри.
– Неплохо. Кое-что успел сделать в школе. Хотя у меня контрольная.
– Хочешь, чтобы я помогла?
– Может, попозже. Сначала надо позаниматься. Сходим поужинать в «Свинячий рай»?
В «Свинячий рай», ресторанчик с продажей навынос, они ходили, когда оставались одни. Джонатан, разумеется, не был религиозен, но китайскую кухню не любил. Об этом заведении они не рассказывали ее отцу и Еве.
– Нет. Я купила отбивные из барашка.
– О! Хорошо.
Грейс отправилась на кухню готовить ужин. Генри ушел к себе в спальню, предположительно чтобы заниматься. Она окончательно избавилась от своей злобы на двух полицейских при помощи бокала шардоне из холодильника и достала пароварку для цветной капусты. Когда кастрюля стояла на столе, отбивные были приправлены, а полкочана зеленого салата лежало в центрифуге для обсушки листьев, Грейс достаточно пришла в себя, чтобы снова позвонить Джонатану, но его телефон сразу переключился на голосовую почту. Она отправила короткое сообщение с просьбой перезвонить, потом набрала номер отца, ответивший протяжным, старомодным звонком, который наверняка перейдет на автоответчик из доцифровой эры с неразборчивым приветствием и затянутым сигналом.
Но трубку сняла Ева.
– Ал-ло? – протянула она, и по ее вопросительной интонации стало ясно, что она не знает, кто звонит. В телефоне ее отца не стоял определитель номера, в его доме не было ни цифрового медиаплеера, ни компьютера. Отец и мачеха Грейс перестали идти в ногу с технологическим прогрессом с появлением кнопочных телефонов и видеокассет (в отношении последних они не расширяли свою коллекцию «Шедевров кино» 1980-х годов). Сотовые телефоны у них были, на этом настояли Грейс и дети Евы, но к каждому аппарату были приклеены бумажки с инструкциями и самыми важными номерами. Грейс знала, что не надо звонить отцу на мобильный, и он ей с него тоже ни разу не позвонил.
