– Что за история с инженером? – поинтересовался Колька, но Пельмень отмахнулся:
– Не хочу беса к ночи поминать. Лучше вы расскажите, что стряслось. Я ж вижу…
Андрей, хотя и не имел особого желания выслушивать на ночь истории про мертвяков, понимал, что они все равно начнут рассказывать, так уж пусть лучше сразу вывалят. С этой похвальной целью он разлил по стаканам пиво. После того как пенный напиток провалился в надлежащее ему место, язык у Анчутки развязался, и он принялся рассказывать захватывающую историю про то, что случилось темным-темным вечером на длинных-длинных путях. Было видно, что он старается рассказывать так, чтобы было интересно, но нагнал тумана и запутался. Колька не выдержал, прервал:
– Хорош гнать-то, – и изложил, как дело было, кратко.
– Да-а-а, лажа, – протянул Пельмень, обсасывая плавник, – и, главное, говорите, знакомый? Яшке деньги просаживал, ты с ним с утра делами занимался, а вечером – он покойник. Плохо, когда вот так вот, в бесчувствии, на смерть наткнуться, а?
– Да что там, – Колька махом опрокинул то, что оставалось в стакане.
– Тоже верно, – согласился Андрей, – чего ж, все под богом ходим. И нам всем урок, закусывать надо.
Из заветного погребца появилась банка консервов и соленые огурцы.
– Вот и шамайте, шамайте, – напомнил Пельмень, – не сомневайтесь, вкусные, хрустящие. Дура дурой, а готовить умеет.
– Кто? – спросил Колька.
Пельмень тотчас закрыл рот так, что стало понятно: открывать он его будет по важным поводам – испить, закусить или произнести что-то по-настоящему необходимое.
После того как его возлюбленная сначала оказалась мерзавкой, а потом и вообще исчезла, Андрюха стал настоящим философом-одиночкой. Вел простую, безгрешную, подвижническую жизнь, ни с кем из женского пола не водился. А между тем был полноценный наладчик на стопроцентной ставке, что добавляет романтической притягательности любому товарищу и разжигает интерес к загадочной и неприступной персоне. Жертвами падали даже самые положительные девчата, стахановки, наподобие Антонины Латышевой. К тому же говорил Пельмень всегда мало, а думал много, что тоже встречается редко и вызывает симпатию.
Вот и теперь – Колька с Анчуткой уже обсуждали картину с Кадочниковым, которую не видел ни тот, ни другой, – а Андрюха все это время обдумывал услышанное и наконец вынес решение:
– История паскудная. С одной стороны, если часы и перстень на месте – то грабежом не пахнет. С другой – почему без документов? Я понимаю, без лопатника, но почему без паспорта, молодой мужик, одет хорошо, шляется по Москве. Вот зайдет в ресторацию, а тут проверка документов – и будет хлебать до выяснения.
– И главное, я сразу подумал – это ж сколько выжрать надо, – бубнил Анчутка, Пельмень немедленно напомнил:
– Сколько ни жри – главное, жуй, – и заткнул ему рот куском хлеба, на котором тушенки было в два раза больше, чем в обычном бутерброде.
– А то и другое, – работая челюстями, авторитетно предположил Яшка, – помешал кому, и решили его того, под откос. А?
– Жуй, жуй, разберутся без тебя. Пес с ним, – отмахнулся Пельмень, – Никол, а ты как насчет рыбалки? Сто лет не были.
– Куда? – Колька обрадовался, славно, что нашлась компания.
– Можно махнуть на остров, тот, что на озере, напротив церкви, – напомнил Пельмень, – тот, где плавун?
Яшка немедленно разворчался:
– Несет вас невесть куда, а на меня гонят.
И поежился. Он те места не любил. Да еще на упомянутом острове раков было хоть руками разгребай, а он их не жаловал.
– Цыц, – приказал Андрюха, – тебя никто и не тащит.
– А что, идея! – воодушевился Колька, но увял. Голова болела, прежнее приподнятое настроение улетучилось, клонило в сон.
Да и общий разговор затихал, говорили ни о чем. И вскоре Пожарский, который порядком сегодня набегался, надышался и надергался, не успел и глазом моргнуть, как оказался на Анчуткиной кушетке, прикрытый Андрюхиной шинелью, и закемарил. Он вдруг очнулся.
Мужики же, закинув ноги на подоконник, выставив подметки в открытое окно и заложив руки за головы, дымили, попивая пивцо, – и раскачивались, ловко и опасно кренясь, на табуретах.
– Циркачи, – проворчал Колька, встал, подошел к окну, отодвинул пару Андрюхиных граблей и, улегшись животом на подоконник, высунулся наружу.
Наигрывали на гармошке, собирался освежающий ливень, прогудел скорый поезд. Сволочные гады, у которых нормальные девчата, не педагоги, не истерички, роились у клуба. Фильм, наверное, обсуждали, который с Кадочниковым. Некоторые намыливались в старый парк, озираясь по старой памяти, точно опасаясь, как бы бригадмильцы не увидели. Нет теперь в этом никакой нужды. Заводила кадровик Лебедев перевелся куда-то на Дальний Восток, трудится, пишет, участковым уполномоченным, разъезжает на служебном олене. Маринка Колбаса вышла замуж и уехала к мужу в колхоз. Теперь, видно, там проявляет свой энтузиазм. Желающих продолжать дело охраны порядка пока не наблюдалось. Расформирована летучая бригада, можно куролесить спокойно, не опасаясь задержаний, нотаций в месткоме и на активах.
Колька встряхнулся, засобирался. Андрюха, прощаясь и заворачивая ему с собой огурцы и тараньку, подчеркнул:
– Насчет рыбалки я тебе не намекаю, а серьезно говорю.
– Айда.
– Вы с ночевкой? – немедленно проснулся Анчутка.
– Пусть и так, тебя это не касается, – оборвал приятеля Пельмень, – я коменданта предупрежу, что ты тут один остаешься. А то, если плохо клевать будет, и сам вернусь. Внезапно, имей в виду.
– Ой, да ладно, – отмахнулся Яшка с деланой беззаботностью, но по заблестевшим, замаслившимся глазкам было ясно, что у него уже выстраивается некая радужная перспективка.
Тут в дверь поскреблись, Колька, стоявший у порога, открыл.
В коридоре стояла девчонка, чью фотографию он только-только видел в этой самой многотиражке, которая под очистками воблы, – Латышева, стахановка.
Сейчас она, правда, не такая, как на фото в газете: глаза заплаканные, узкие, нос покрасневший, курносый, платком повязана, в руках – кастрюля. Увидев, что в комнате полно народу, смутилась:
– Доброго вечера вам. Можно?
– Чего ж нет? – Колька посторонился, пропуская, но она еще больше застеснялась.
– А я вам толченки принесла.
– Давай сюда, – Анчутка отобрал у нее кастрюлю, открыл крышку, потянул носом, – своя, что ль? Липецкая?
Андрюха же ничего не сказал, только коротко глянул на гостью, что-то увидел, прошел мимо Кольки, плечом отодвинул Яшку. И, взяв Латышеву за локоть, повел в другой конец коридора.
– Видал? – насмешливо спросил Анчутка, подняв бровь. – Сейчас как пить дать попрется ее защищать, а может, что-нибудь подкручивать да поправлять.
– Ночь на дворе, – заметил Колька, – от кого защищать, тем более подкручивать.
– А у нее вся голова разболтанная, – отмахнулся Яшка, – девица не в себе, хлебом не корми, дай во все влезть. Как Маринка Колбаса, только та шумная была, а эта все тихой сапой, нудит да нудит. Терпеть ее тут не могут, убогую. Повсюду нос свой сует.
Тут Анчутка спохватился, что картошка остынет, и, вооружившись ложкой, принялся, обжигаясь и добродушно ругаясь, черпать из кастрюли и жевать.
– Хочешь? – спохватившись, предложил Кольке.
– А? Нет-нет, – проснулся Пожарский, – домой пойду.
С Андрюхой он встретился еще раз, во дворе. Тот, красный, распаренный, но чем-то донельзя довольный, возвращался в общагу.
– Пошел? Счастливо. Ну что, когда рыбачить?
– Леску я купил, завтра и махнем.
– Завтра что, пятница?
Пельмень поскреб подбородок, и друг увидел, что костяшки у него на кулаке порядком сбиты.
– Неаккуратно деретесь, гражданин. Вы же, простите, вроде на свиданку бегали, или…
– Или, – прервал Андрюха, – потом расскажу, как-нибудь.
Распрощались и разошлись.
Глава 6
Несмотря на то что столько всякой ерунды сегодня приключилось, Колька, шагая к дому, думал, что очень хороший день получился, не то что вчера или, скажем, будет в понедельник. По крайней мере, есть что вспомнить, а не то, как обычно, – по накатанной. Хорошо и с мужиками посидели.
