– Я разрешила этому быдлу похоронить ее, – сказала Анна. – Люди всегда хотят проявить участие, когда видят трагедию. Я бы с радостью сделала все сама. Кремировала тело – то есть, что от него оставалось. И типа развеяла прах. Я не страдаю сентиментальностью. Но они предложили сделать все за свой счет. И я сказала: «Не могу выразить, как я вам благодарна, вы вернули мне веру в людей, давайте помолимся». А потом я уехала в Афины.
Анна улыбнулась Джейку.
– Как тебе показались Афины? Можешь представить меня там? То есть я, конечно, залегла на дно. Не участвовала ни в каких мероприятиях. Там были сплошь студенческие союзы и футбол, все эти прически с начесом и «парни что надо», и все жили в этих задрипанных муравейниках. Я получила разрешение на отдельное проживание, сказав им, что только что потеряла мать и хочу побыть одна. Мне, что хорошо, даже не пришлось показываться у них в кабинете. Я всегда выглядела моложе своих лет, но не рассчитывала сойти за шестнадцатилетнюю. Особенно с такими волосами, – она снова улыбнулась Джейку. – Я тебе сказала, это случилось, когда умерла моя мама, и в каком-то смысле, так и было. В любом случае, в Джорджии я красилась в блондинку, – она усмехнулась. – Это мне помогло слиться с массами. Стать типичной крашеной блондинкой.
Джейк изо всех сил попытался повернуться набок, от нее, но не смог. Только его голова повернулась, и он увидел размытым взглядом полупустой стакан воды и совершенно пустые пузырьки.
– Викодин, – подсказала Анна. – И еще нечто под названием габапентин, мне его выписали от синдрома беспокойных ног. Усиливает действие опиоидов. Ты знал, что у меня синдром беспокойных ног? На самом деле нет, но я так сказала врачу. Этого никак нельзя проверить, тебе нужно просто пойти ко врачу и сказать: «Доктор! У меня сильное, необоримое побуждение двигать ногами. Особенно по ночам! Сопровождаемое неприятными ощущениями!» Тогда они решают, что у тебя дефицит железа и что-то там с нервами – и вуаля: диагноз готов. Я записалась прошлой осенью, на случай если они назначат какое-то обследование, прежде чем выписать лекарства, но эта врачиха сразу перешла к таблеткам, такая умница. Она еще дала мне оксикодон, от ужасных болей, и валиум добавила, когда я сказала, что какой-то чокнутый тролль обвиняет в интернете моего приятеля в плагиате и нас обоих это ужасно напрягает. Кстати, в супе был как раз валиум, – Джейк услышал смех Анны. – Это я добавила к маминому рецепту. Еще я дала тебе кое-что противорвотное, чтобы ты не выблевал все мои старания, когда я буду на полпути в Сиэтл. В любом случае, все это довольно неплохо сочетается, так что на твоем месте я бы расслабилась, – Анна вздохнула. – Слушай, я могу еще немного побыть с тобой. Пока у тебя самая трудная стадия, если хочешь. Ты хочешь? Сожми мне руку, если хочешь.
И Джейк, который не мог сказать, чего хочет, и уже забыл, что сказала ему Анна, почувствовал, как она сжала ему руку, и сжал в ответ.
– Хорошо, – сказала она. – Что еще? Ах… Афины. Я была рада вернуться к учебе. Молодежь совершенно не ценит образование, не считаешь? Когда я училась в школе, я смотрела на одноклассников, на брата и его друзей, и думала: «Это же фантастика! Сидеть весь день за партой и учиться. Почему вы все так говнитесь?» Мой брат, между прочим, был самым большим говнюком из всех. Ни разу за всю мою жизнь не спросил, как я себя чувствую, ни слова доброго от него не услышала, и я ничуть не жалела, что никогда больше его не увижу, но потом он стал пытаться выйти со мной на связь. В смысле, не со мной, а с Розой. И не потому, что вдруг проникся к ней участием. А потому, что решил продать дом. Может, потому что бар стал приносить убытки. А может, потому что снова подсел на наркотики, о чем я не знала, но, думаю, он рассудил, что не мог не посчитаться с моей дочерью, не опасаясь судебного иска. Я не отвечала на его звонки и письма, и в результате однажды зимой он явился в Джорджию. Я увидела, как он сидит в машине, перед «Садами Афины». К сожалению, он увидел меня первым.
Анна снова проверила время.
– Так или иначе, я решила, пусть думает, что хочет. Я подумала: «Окей. Он меня видел. Он явно в состоянии узнать свою сестру, так что даже такой кретин, как мой брат, поймет, что произошло». Но я надеялась, мы просто разойдемся при своих, как всегда делали. И к тому же, я знала, что он снова живет в нашем доме, так что мог бы проявить ко мне хоть каплю благодарности, но какое там, только не мой брат. И однажды я увидела на его странице в фейсбуке, что он записался на какую-то программу писательского мастерства в «Северо-восточном королевстве». Ты, может, подумаешь: «Окей, но с чего ты решила, что он хочет написать именно об этом?» Я только скажу: «Я знала моего брата». Он вовсе не был, что называется, творческой личностью. Он был сорокой. Он видел красивую, блестящую вещь на земле и думал: «Ну, это надо прикарманить». Так что он решил извлечь свою выгоду. Уверена, ты поймешь, Джейк, что я должна была чувствовать, узнав, что он украл мою историю. В общем, через пару месяцев я приехала в Вермонт и проникла в дом, когда он ушел на работу, и представь мое удивление, когда я обнаружила, что этот говнюк умудрился написать почти двести страниц. Моей истории. И не подумай, что он делал это для себя. Это не было каким-то самопознанием через писательство, попыткой найти свой голос или понять, откуда в его семье столько боли. Я нашла издательские конкурсы, списки агентов, этот перец даже подписался на «Паблишерс-уикли» [463]. Он знал, что делал. У него был план срубить большие бабки. За мой счет. Сегодня тебя клеймят за культурную апроприацию, если ты позволил себе этнически окрашенное слово или прическу. А этот ублюдок присвоил себе историю всей моей жизни. Ты ведь теперь понимаешь, что это нехорошо, Джейк? Разве не об этом говорят на курсах писательского мастерства? Никто за тебя не расскажет твою историю?
Джейк подумал, что это почти как: «Никто не проживет за тебя твою жизнь».
– Короче, я прошлась по дому и забрала все, что хоть как-то касалось меня. И все страницы рукописи этого шедевра, и заметки. Все фотографии со мной и Розой, какие еще оставались. Ах да, и мамину поваренную книгу со всеми ее рецептами, включая рецепт этого супа, который тебе так нравился. Она простояла у нас на кухне несколько месяцев, на полке над раковиной, а тебе и дела не было. Где же твое писательское внимание к мелочам, Джейк? Надо быть внимательней, согласен?
Он был согласен.
– И, конечно, я нашла его наркотики. У него было много наркотиков. Так что я дождалась, пока он вернется домой из таверны, и сказала, что, по-моему, пришло время для цивилизованного разговора о продаже дома. Ему, кстати, потребовалась хренова туча снотворного, чтобы я смогла подойти к нему и вколоть дозу, но ведь он был наркоманом, причем уже давно. Мне его ничуть не было жалко. И сейчас не жалко. К тому же, его смерть оказалась даже приятней, чем то, что ты сейчас испытываешь. А тебе, я думаю, приятно. Это хорошие таблетки.
Приятно Джейку не было, но не было и неприятно. Он себя чувствовал так, словно пытался продраться через какую-то сахарную вату, и все без толку. Ему не было больно, но его мучило ощущение, что он должен быть где-то в другом месте, но понятия не имел, где или зачем ему туда, а еще в уме у него крутился вопрос: «Погоди, разве ты не Анна?» Абсурдный вопрос, ведь он видел, что это она, и не мог понять, почему никогда раньше не сомневался в этом и почему сомневается сейчас.
– После этого я решила покинуть Афины. Я совсем не гожусь для юга. Я пробыла там ровно столько, сколько требовалось, чтобы собрать вещи и найти адвоката для продажи дома в Вермонте. Кстати, как тебе Пикенс? Тот еще утырок, да? Один раз он стал подкатывать ко мне, но я пригрозила ему коллегией адвокатов. Как ты, возможно, знаешь, он и так уже был у них на счету из-за прежних нарушений, так что он сразу присмирел и стал сама почтительность. Я позвонила ему на прошлой неделе и сказала, что к нему может наведаться парень по фамилии Боннер, и напомнила ему о священной адвокатской тайне, хотя не думаю, что он бы стал с тобой разговаривать в любом случае. Он знает, меня лучше злить.
