Слушая его сбивчивое, горячее бормотание, нарсудья то и дело поглядывала на кипятильник в банке с водой, по всей видимости, усматривая параллели между издаваемым ими шумом. Возможно, эта неуместная мысль ее смягчила, и нарсудья спросила уже без особой злости:
— Товарищ Пожарский, один вопрос имеется: вы что, сидите?
Колька, захлебнувшись словами, запнулся, смутился и признал, что нет.
— Правильно. И поскольку осуждены вы в несовершеннолетнем возрасте, то условно-досрочное вам не положено.
Если бы разверзся потолок над головой и из него грянули громы-молнии, Колька поразился бы куда меньше. Он был ранен в самое сердце, но все еще не осознавал масштабов беды.
— Да почему так…
— По закону, товарищ осужденный, вот по этому, — холодно разъяснила нарсудья, постучав карандашом по потрепанной книге, топорщащейся закладками, — особенностью условнодосрочного для таких, как вы, является то, что применимо оно лишь к сидельцам. У которых реальное лишение свободы. Понятно?
Колька растерянно промямлил:
— Что мне-то делать?
Очень, очень жалкий, потерянный вид был у парня, глаза, вытаращенные, как у рака, наливались детскими слезами, а ручищи, как у взрослого мужика, силой налитые, мнут и терзают форменную ушанку. Нарсудья вздохнула, в сотый раз злом помянула председателя, упорно расписывающего ей все дела по таким вот великовозрастным несовершеннолеткам, — и все потому, что бес ее дернул выучиться сперва в педагогическом техникуме и уж потом в юринституте.
Окончательно сменив гнев на милость, она вышла из-за стола, не достав до плеча, похлопала по руке:
— Делать-то вам ничего особо трудного не придется. Не выпендриваться, отбывать до конца, осталось немного. Учитесь, работайте честно, без взысканий — тогда и достаточно будет, обновив вот эти все характеристики, подать ходатайство, и судимость можно будет снять досрочно. Возможно, что и под амнистию попадете.
От слов этих — «досрочно», «амнистия» и прочее — ранее как-то теплело в груди, теперь Колька дернулся, как от оплеухи:
— Это что же, опять?
— Иные сидят — и не вякают, а ты, гуляя на свободе, недоволен, — продолжала увещевать нарсудья, — странно с вашей стороны, товарищ.
Кровь прилила к лицу, еще чуть-чуть — и пар из ушей повалит, и крышу сорвет:
— Как же так? — начал он тихо, едва не скрежеща зубами. — Опять за нос меня водите? Снова к светлому будущему, как осел за морковкой, — еще годик-другой поживи примерно — может, и да, может, и нет? Я вам что, лох кипяченый?
Она немедленно вскипела снова, лицо окаменело, глаза сощурила, смотрела зло:
— А вы бы раньше думали, Пожарский, когда куролесили. И да, честно, то есть по словам вашим, «примерно», жить всю жизнь надо, а не только в ожидании УДО. Народный суд делает выводы об исправлении осужденного на основе данных о его поведении за все время, а не за несколько образцово прожитых часов. Если же вы изволите быть недовольным, то за оскорбление суда вполне можно и ваши скромные достижения перечеркнуть.
Нарсудья твердо закончила:
— К этой самой матери. А теперь попрошу очистить помещение. Короче говоря, вон.
Хотелось бы разораться матерно, грохнуть дверью, хотя бы пнуть что-нибудь, да вот хотя бы эти все бумажки и бумажонки, за которыми никто, совершенно никто не хочет видеть его, Кольку.
Однако пришлось вежливо откланяться и уйти, бесшумно закрыв двери.
Глава 2
Николай понимал: если он влезет сейчас в трамвай, то и случайно отдавленная нога может стать причиной смертоубийства. Поэтому он быстро, спуская пар, шагал до вокзала, по опасным траекториям огибая встречных, поперечных и попутных. Бегая по платформе, дождался электричку, влез в нее и уселся на лавку, чуть не подпрыгивая, как чайник на плите.
«Сволочи. Кругом сволочи. Я так и знал — как ни повернешься, никто никогда не забудет. Стоит единожды оступиться, и заляпан на всю жизнь. Другие, куда бо́льшие, просто не попавшиеся еще сволочи, будут поплевывать под ноги. И ни одна сволочь пальцем не шевельнет, чтобы прекратить весь этот сволочизм. «Скажи спасибо, что не сидишь», ничего себе! А я-то губы раскатал, ах, ждут не дождутся меня снова принять в честные люди, раскрыв объятья, надеются и плачут».
Кипело и бурлило под волосами, и лишь две станции миновав, Колька вдруг с горечью спохватился: ведь собирался же навестить батю, недалеко, от суда в сторону, противоположную вокзалу, всего несколько остановок на трамвае. Не пустили бы его на «ящик», это понятно, но хотя бы в сквере на площади рядом посидеть, поговорить, а теперь и пожаловаться — ведь есть на что! Матери не расскажешь, не поймет: по ее мнению, жив-здоров и при деле — и довольно.
К тому ж по дороге можно было бы поглазеть и на стройку метро, как раз на пересечении первой Мещанки и Безбожного. От собственной забывчивости, глупости, помноженной на обиду, на душе стало еще тоскливее. И все-таки через четыре станции уже Колька остыл совершенно, злоба черная сменилась горечью.
«Вот заявиться сейчас, домой не заходя, к хмырю этому одноглазому, Сорокину, и закатить ему вопросец в лоб: что, старый хрыч, где твоя справедливость, о которой столько переговорено?»
Совесть немедленно напомнила: Сорокин сделал все, от него зависящее, и даже больше, перекладывать на него все свои болячки подло.
«В конце концов, права эта нарпигалица, и Николаич не заставлял тебя квартирки обносить».
Колька вздохнул. Как все-таки паскудно, когда не на кого свалить, некого обвинить в своих бедах, в собственной глупости.
«В чем, собственно, суть? В том, чтобы совесть не обличала? Ну так она и не обличает, мы давно договорились. А вот приговор — это приговор, как Палыч как-то сказал: виновность твоя подтверждена, стало быть, ты вор. Что ж, раз так, пусть. Не ко двору я честным людям — горько, но вполне выносимо. Что ж я, ишак, до бати не доехал? Батя бы понял… помочь ничем не помог бы, но все-таки выслушал, и пролетел бы час из этого нового проклятого времени, когда только и остается, что ждать, ждать, ждать».
Выяснилось, что не только ждать, но и спать можно. Поглощенный невеселыми мыслями, Колька сердито задремал и чуть не проворонил свою остановку, едва поспел очнуться, выпрыгнуть из вагона. И немедленно налететь на незнакомого товарища, топтавшегося на платформе.
— Прошу прощения.
— Ничего, это я оплошал, — отозвался товарищ.
Обычный, непримечательный человек, в хорошем пальто и шляпе, на носу очки. Электричка ушла, а он топтался на платформе, оглядываясь по сторонам и как будто размышляя, куда ему податься. И, поскольку прибывшие пассажиры немедленно разошлись по своим делам, товарищ, круто повернувшись, обратился к Кольке, который решил успокоить нервы и как раз прикуривал:
— Молодой человек, вы местный?
— Да.
— Скажите, пожалуйста, не видели ли вы в ваших краях вот эту персону? — он извлек из внутреннего кармана фотокарточку.
Колька, взглянув на изображение, удивился чрезвычайно. «Персону» эту он прекрасно помнил, пусть тогда она предстала в куда менее достойном виде. В строго одетой, высокомерной красавице на фото с трудом, но безошибочно узнавалась беспутная девица, которую они с Олей обнаружили в лесу у «Летчика-испытателя», та самая, которую под мышкой уволок в дом на Нестерова Максим Максимович Кузнецов.
«Так, дело пахнет керосином. Это что еще за хмырь с горы?»
Лет ближе к пятидесяти, а то и более, росту выше среднего, худощавый. Одет неброско, но хорошо. Перчатки-шляпа новехонькие, пальто — явно пошитое на заказ, плечи широкие, руки длинные. Кашне необычное, все в цветных «огурцах». Ботинки на шикарной толстой подошве, похоже, заграничные, неформенные, сияли до рези в глазах.
«И как ловко, четко повернулся через левое плечо. Шаг, выправка. Ряженый или недавно демобилизованный», — сообразил Колька и без колебаний заверил, что нет, никогда таковой не видел.
— Что ж, спасибо.
