Озорство - Макбейн Эд

— Да.

— ...звонил через каждые десять минут. Вот только не знаю, что больше его беспокоит — ее судьба или судьба его программы. Не так давно он уже потерял женщину-парламентера...

— Да, — подтвердила Эйлин.

— Тогда вам все понятно.

— Да, доктор Кук...

— Шейрин, пожалуйста...

— Шейрин... можете ли вы предсказать дальнейшее течение болезни?

— Не могу. Пока не могу.

— А когда сможете? — спросил Клинг.

— Когда она придет в сознание. И мы всесторонне обследуем ее.

— Мы не хотим терять Джорджию, — сказала Эйлин.

— Никто этого не хочет, поверьте мне, — проговорила Шейрин. — Поэтому и я здесь.

В 22.20 — через 35 часов после трагедии — медицинская сестра, делавшая ночной обход больных, вошла в палату Джорджии и увидела, что она задыхается, несмотря на то что в ее легкие подавался кислород из дыхательного аппарата. Она, не мешкая, доложила об этом дежурному врачу, тот осмотрел больную и вызвал на консультацию одного из ведущих специалистов.

Час спустя, как раз перед приходом ночной смены, врачи пришли к заключению, что у Джорджии возникло воспаление легких. По их предположению, в течение первых нескольких минут после ранения в ее легкие попала рвотная масса. Рвота была естественной реакцией организма на проникновение пули в мозг. Она глубоко вздохнула, и рвотная масса через ноздри пошла в легкие. В рвотной массе содержится желудочная кислота, очень едкое вещество. Химическое воспаление легких было неизбежным и быстро перешло в бактериальное.

Врачи механическими средствами отсосали рвотную массу из легких Джорджии и приступили к лечению ее антибиотиками. Потом они поместили ее на машину принудительного дыхания, которую медики между собой называли Ма-придых. Ее назначение — поддерживать под давлением легкие в слегка расширенном состоянии.

У Джорджии Моубри начались послеоперационные осложнения.

Собрание началось в десять часов вечера. Часы уже показывали 0.10, а писаки все еще митинговали. Вопрос стоял буквально об их жизни и смерти.

Писаки назвали свое объединение союзом.

Союз писак Парковой улицы.

Парковая улица — место, где они встречались. Маленькая паршивая тупиковая улочка, упиравшаяся в Гровер-Парк. По обеим сторонам она была застроена многоквартирными домами и обсажена чахоточными, покрытыми сажей, деревьями. Здесь жил Генри Брайт, президент Союза. Даже стены своей собственной квартиры он разрисовал краскопультом.

Сверху донизу. Настоящее буйство красок. Генри Брайту было 32 года, и он прекрасно знал, чего хотел добиться в своем городе. А добиться он хотел известности и славы. На века прославиться как писака, оставивший непревзойденным число автографов.

В прежние времена объединения писак гордились масштабом своих художеств. Кое-кому из них удалось прославиться.

А один писака даже вывесил свои работы в музеях. Некоторым покажется странным, что пачкун смог так прославиться, потому что большинство горожан считает, что этих вандалов самих надо повесить за большие пальцы на базарной площади. В те времена писаки при поддержке писателей другого сорта и в самом деле считали себя художниками. Они сплачивались в группы, ассоциации, лиги, союзы. Как бы ни назывались эти организации, они имели одну цель — защищать «произведения» своих членов.

Члены Союза писак Парковой улицы сейчас не работали краскопультами. Они не создавали двухцветных или многоцветных картин краскопультами или форсунками со смесителями, потому что в наши дни напридумывали краскоотталкивающие материалы, с которых краска стекает, словно слезы. Или же писака ночь напролет мог трудиться над своим шедевром, а на следующий день его все равно смывали кислотой, и от него ничего не оставалось. К тому же краски недолговечны.

Долговечным было рисование на стекле. Ключом или кольцом с твердым камнем. Если у вас есть такой инструмент, вы можете оставлять свои автографы на стекле или пластмассе. ГБ, например, если вас зовут Генри Брайт. Три других члена Союза подписывались ЛР, ДК и ЭБ. А когда все четверо коллективно испоганивали большое оконное стекло, каждый из них ставил свой персональный автограф, а в углу окна они выводили знак своего Союза — СППУ.

В прошлую субботу ночью они всей компанией разрисовали витринное стекло большого ювелирного магазина в центре города на Холл-Авеню. Разрисовали, все четверо подписались, а в правом нижнем углу вывели знак Союза. Чтобы заменить стекло, нужно выложить несколько тысяч долларов. Проще оставить все, как есть.

Пусть люди рассматривают витрину сквозь стекло с инициалами писак.

Генри собрал сборище этой ночью, потому что видел, как перепуганы его сообщники. А больше всех Ларри. Ему было только шестнадцать, но он был усердным писакой. Его автограф ЛР красовался по всему городу. ЛР — Ларри Рутерфорд. Он выводил свой автограф бриллиантом, вставленным в кольцо, доставшееся ему от дедушки. И вот Ларри струхнул, когда Генри предложил компаньонам всем вместе в конце недели снова навестить Холл-Авеню и разрисовать витрину книжного магазина, того самого, что напротив большого ювелирного...

— Получится Аллея нашего Союза, — сказал он. — Каково ваше мнение?

— Чтобы нас там убили, да? — пробормотал Ларри.

Этой ночью они дискутировали вопрос, не сделать ли им остановку, будь она проклята, на пути к бессмертию. Генри абсолютно не интересовало, как его приятели будут распространять свои автографы — это дело их личных амбиций. Но в какой-то степени страдала честь Союза. Самой большой его мечтой было прославиться на весь город, чтобы слава о нем перешагнула через реку, распространилась на запад, по всем Соединенным Штатам Америки. А для этого нужно выводить автограф ГБ на окнах из стекла и пластмассы по всей стране. ГБ — Генри Брайт. Ах да, знаменитый писака. Разве вы его не знаете?

— А я вот что думаю, — подал голос Эфраим, единственный негр — член Союза. Его полное имя было Эфраим Бим, подписывался он инициалами ЭБ. — Нам нужно переждать, пока все это не успокоится. Зачем рисковать? Я согласен с Ларри. Этот тип действительно чокнутый. Он, видно, дал обет извести всех нас, уничтожить нас, понимаете, очистить город — вот что я думаю. Очистить его от писак.

— Что, если парень будет действовать в том же духе месяц, два месяца, год — всегда? — возразил Генри. — А мы все это время будем скрываться от него? Залезем в норы?

Много ему будет чести, Эф. Вот как я думаю.

— Дело в том. Генри, — не унимался Эфраим, — что он, возможно, бродит среди нас и стреляет в людей. Лучше переждать, и вы сами понимаете, что это будет правильно...

— Писать автографы — вот что правильно, дери тебя черт, — выругался Генри.

— Разве я отрицаю это? — удивился Эфраим. — Я говорю то, что есть — вот, что я говорю. И еще скажу: на чьей стороне сила, тот и прав. Понимаете? Тот мужик, который бродит по городу, стреляет настоящими пулями. А мертвый никогда не воскреснет, — прибавил он.

— Речь здесь идет не о том, — взял слово Исаак... Исаак Хротто. Автограф — ИХ. Иногда он чувствует себя страшным грешником, подписываясь этими святыми инициалами. — Достаточно ли мы храбры, чтобы среди ночи выйти на улицу и повстречаться с каким-то психом, который не одобряет то, что мы совершаем в нашем городе...

— Слушайте, слушайте, — заверещал Эфраим.

— ...а о том, что было бы благоразумно ненадолго затаиться, пока ему не надоест его занятие.

— Слушайте, слушайте.

— Потому что мне вовсе не хочется заснуть навеки с пулей в голове. Покорно благодарю, — закончил Исаак и кивнул головой Ларри. Тот кивнул ему в ответ.

— По-моему, нам следует поступить именно так, — сказал Ларри.

Шестнадцатилетний мальчишка с тонким пушком на лице, сияющими синими глазами и кукольным румянцем на щеках.

— Мне кажется. Генри, только вы один не желаете на время уняться, — проговорил он и необдуманно прибавил:

— Меня это восхищает. Правда. Но тот тип не шутит, и то, что произошло на прошлой неделе, лучше всякой метлы вымело с улиц других писак. Значит, если тип ищет писак, а они затаились, не совершит ли наш Союз глупость, подарив ему то, что он ищет? Подставив ему желанные мишени?