Скрип на лестнице - Айисдоттир Эва Бьерг

– Ну, как у вас продвигается? – вошел в кухню Бьяртни. – Надеюсь, мы могли быть вам чем-нибудь полезны.

Хёрд откашлялся и встал.

– Пожалуй, мы закончим. – Он подал руку Магнее и Бьяртни. Сайвар последовал примеру Хёрда.

– И напоследок всего один вопрос, – сказал Сайвар, когда они вышли в прихожую. – Почему вы не сообщили об этом? Вы же должны были слышать, что это дело расследуется.

– Я просто думала, что это не важно, – ответила Магнея и засмеялась немного принужденным смехом. – Я же с ней всего две минуты разговаривала и больше ее не видела.

Сайвар кивнул головой и попрощался. Он не верил ни единому ее слову.

– Ну, проку из этого вышло мало, – сказал Хёрд, когда они снова уселись в свою машину.

– Ну, во всяком случае, мы узнали, что она хотела обсудить что-то, что ее взволновало. – Сайвар задумчиво смотрел из окна машины. – Хотя мне кажется, Магнея рассказала нам не все, что знает. Элисабет зашла к ней не просто так.

– Ну, я в этом как-то не уверен. – Хёрд повернул ключ зажигания. – Судя по тому, что мы знаем о Элисабет, ей вообще было не свойственно душевное равновесие.

Сайвар пробурчал в ответ что-то нечленораздельное. Но все же по дороге он не мог отделаться от мысли, что, наверное, Эльма все-таки права. Может, дело здесь не в муже, не в измене, а в чем-то совсем другом.

Магнею тошнило. Едва полицейские ушли, она направилась прямиком в ванную, включила воду в душе и сблевала в унитаз. Она села на пол, прислонив голову к холодному кафелю стены, пока помещение наполнялось паром. Она хотела бы, чтобы тогда у нее хватило мужества рассказать полицейским то, что ей уже давно хотелось кому-нибудь поведать. Но мужества как раз не хватало. К тому же она не могла рисковать всем тем, что имела. А иначе ей пришлось бы переезжать, начинать новую жизнь где-нибудь, где ее никто не знает.

Было трудновато отвечать на расспросы Бьяртни, который и знать не знал, что в тот вечер приходила Элисабет. Не надо было тогда врать, так всегда получалось хуже. Но она не знала, почему все время врала. С самого детства она наживала себе проблемы из-за маленькой лжи по неважному поводу. Она приукрашивала свои рассказы, врала подружкам о том, что делала в выходные, выдумывала истории о незнакомых людях. И не из-за того, что ей не хватало внимания – его-то она как раз получала достаточно. Просто слова как-то сами вылетали у нее, прежде чем она успевала что-нибудь предпринять.

И все же была одна ложь, с которой ей придется жить и которую она не сможет стряхнуть с себя.

Она погладила выпуклый живот и почувствовала, как по всему телу разливается теплота, как и всегда, когда она думала о ребёнке. Отныне она никогда никому не сможет ничего рассказать. Она знала, что если расскажет, то Бьяртни ей никогда не простит. Ауса больше на нее не взглянет, Хендрик перестанет с ней разговаривать. Да и весь город тоже. Нет, она не будет рассказывать. Эта тайна умрет с ней. А сейчас ей не надо опасаться, что кто-нибудь разболтает. Единственная, кто знал тайну кроме нее, уже мертва. А сама она не будет никому говорить.

Акранес 1990

Иногда она бывала плохой. Она не знала почему, и объяснить не могла, но чувствовала, что в ней живет что-то плохое.

Она размышляла об этом, смотря на паука, который отважился выйти из своей щели в камешках у дома и заполз на стену. Она взяла его двумя пальцами и начала аккуратно обрывать ему лапы. Закончив, она положила то, что осталось от паука, на ступеньку и стала смотреть, как он корчится.

Была суббота, и она собиралась попозже зайти к Саре. Пока еще было рано, и в доме все спали. Она стало думать, не рано ли зайти к Солле. У нее уже живот подвело, а у Соллы по выходным часто бывало что-нибудь вкусное. Свежевыпеченный хлеб или улитки с корицей, усыпанные сахаром. Она любила Соллу. Она не знала, что делала бы, если бы соседка Солла не заботилась о ней. Она приставила указательный палец к туловищу паука, почти переставшему двигаться, вдавила его в бетон, и оно превратилось в черную кляксу.

Она считала, что Саре просто здорово повезло. Сара жила недалеко от нее, в большом доме с красивым садом, и мама у нее всегда была дома. Она пекла булочки, готовила вкусную еду, иногда давала им деньги на мороженое. И они бежали в магазинчик Эйнара и покупали мороженое на палочке.

У Сары были длинные светлые волосы, совершенно прямые, в отличие от ее собственных вьющихся волос, обычно торчащих во все стороны. А еще она всегда ходила в новой чистой одежде и приносила в школу большой завтрак, которым делилась с ней. Они почти каждый день уходили из школы вместе и играли друг с другом до вечера, иногда на улице, но интереснее всего было у Сары дома. У нее была красивая розовая комната и огромный кукольный дом, битком набитый мебелью и куклами, которых они переодевали и играли с ними. У Сары все было розовое и все пахло приятно: и кровать, и одежда, и комната. И сама она пахла таким хорошим мылом, что Элисабет порой украдкой нюхала ее волосы.

У Элисабет никогда не было подруг, но сейчас все изменилось. Только она была уверена, что если расскажет Саре, что она делает и какая она плохая, то Сара прекратит с ней дружить. Она жутко боялась этого. Поэтому она молчала и хранила тайну. Даже если ей хотелось рассказать все-все, даже если она чувствовала, что когда-нибудь лопнет.

У Эльмы со вчерашнего вечера из головы не шла та фотография девочки. Она щурила глаза на яркий экран компьютера. Согласно реестру недвижимости, с тысяча девятьсот восьмидесятого года дом на Кроукатун четыре раза менял владельцев. С тысяча девятьсот восемьдесят второго года он принадлежал Сигквату Кристьяунссону. Она вытаращила глаза, увидев, что этот дом у него купил Хендрик Бьяртнасон и владел им до две тысячи шестого года. Но все же быстро сообразила, что это, наверное, ничего не значит. Она знала, что у Хендрика в городе много недвижимости, которую он сдавал внаем. Разумеется, он руководил фирмой по продаже недвижимости Акционерное общество «Фастнес» и, очевидно, сам никогда не жил именно в этом доме. И дочерей у него не было, только сын Бьяртни.

В две тысячи шестом дом купили Андреа Франсдоттир и Харальд Трёйстасон и владели им до две тысячи девятого года, когда его выкупил на принудительных торгах Ипотечный фонд. Сигквата в реестре не было, но Андреа и Трёйсти сейчас оба жили в столице, отдельно друг от друга. В этой связи она начала думать, не распался ли их брак из-за финансовых проблем, как и у многих. Просмотрев странички обоих в Фейсбуке, она обнаружила, что у них не было общих детей. Дети на их фотографиях были слишком маленькими и явно не могли родиться до две тысячи девятого года.

Она вбила в поисковик имя Сигквата Кристьяунссона. Поисковик выдал некролог, и Эльма мгновенно увидела, что это тот самый человек. Он умер лет десять назад в доме престарелых «Хёвди» в Акранесе. Родился он в тысяча девятьсот двадцать шестом году и, согласно некрологу, все время жил в Акранесе, и у него было четверо детей: три сына и дочь. Они все написали свои некрологи, в которых хвалили отца, рассказывали, что он был трудолюбивым человеком и добрым дедушкой: летом брал их с собой в море на своем суденышке, где они забрасывали снасти, а улов потом продавали. Его фотография представляла мужчину средних лет, с обветренным лицом, улыбающегося, в вязаном свитере, с солнечными бликами на лице. Для статьи-некролога это была необычная фотография, она явно была сделана за много лет до его смерти, но, вероятно, лучше всего передавала его сущность. Дети завершали свои статьи словами о том, что сейчас он отправился к их маме, и сейчас они на том свете вместе, – что бы это ни значило. Эльма нашла в поисковике дочь Сигквата и увидела, что она никак не может быть той девочкой с фотографии.

Так что единственным вариантом оставалась Элисабет. Она жила в том доме, когда он принадлежал Хендрику, так что мать и дочь, видимо, снимали у него. Могло ли имя его сына всплыть в ходе расследования случайно?