Скрип на лестнице - Айисдоттир Эва Бьерг

– Смотри – кукла. – Сара подала девочке одну из своих Барби. Девочка взяла куклу, произнесла что-то нечленораздельное, затем бросила ее на пол и принялась вышвыривать из большого Сарина кукольного домика всю мебель, которую они так долго расставляли.

Сара вздохнула и посмотрела на Элисабет:

– Мне в туалет надо. Ты пока присмотришь, чтобы она ничего не поломала?

Элисабет кивнула. Она по-прежнему лежала на кровати и задумчиво смотрела на ребенка. Она представляла себе его хохотушку-мать. Как будто ребенок в принципе не может поступить неправильно. Как будто он может творить что угодно и все равно никогда не будет виноват. Она встала и приблизилась к девочке.

– Смотри, – сказала она, – это кукла.

– Укла, – повторила девочка, обнажив крошечные передние зубки. Она ухватила куклу своими липкими пальчиками. Толстенькие ручки были молочно-белыми, мягкими. Ноготки тоненькие и при этом целые. Элисабет бросила взгляд на собственные пальцы. Сейчас раны на них были хорошо заметны. Эту ночь она провела в шкафу. Лежала и слушала ветер, задувающий под перегородку, и пыталась не думать о людях на нижнем этаже. Этой девочке когда-нибудь придется ночевать в шкафу? Ей когда-нибудь придется бояться? Элисабет сомневалась. Ей стало не по себе. В жизни столько несправедливости! Почему она такая злая? Она взяла толстенькую ручку ребенка и, не думая, укусила. Как можно сильнее.

Ребенок выпучил глаза: наверное, никогда не испытывал такой боли. Ему никто никогда не делал больно специально. Едва комната огласилась криком, Элисабет отпрянула. По толстым щечкам заструились слезы.

– Тихо, все хорошо. – Она в отчаянии попыталась прижать ребенка к себе. Она услышала, как дверь комнаты открылась. Почувствовала затылком взгляды, ощутила, как ее щеки запылали.

Она уставилась на ребенка и стала ненавидеть его еще больше.

– Как звали дядю Давида по отцу? – спросила Адальхейдюр. Эльма нарезала овощи для ужина, а мама стояла у плиты. – Того, который политик, – прибавила она, и ей почти удалось придать своему вопросу будничный тон.

– Хёскульд. – Эльма не подняла глаз от паприки.

В кухне воцарилось молчание – лишь тихо гудело радио, которое никто не удосужился перенастроить, хотя голоса в нем стали неразборчивыми. Кухня была маленькой, с гарнитуром из темной древесины, а стол и обитые кожей скамейки подходили к этой обстановке. Родители Эльмы часто говорили о том, что, мол, не мешало бы обновить кухню, но у них вечно руки не доходили. Эльму это только радовало. Ей всегда нравилось сидеть за этим кухонным столом. За ним она делала уроки в шесть лет, пока мама готовила обед. Тогда ее волосы были собраны в тощие хвостики, а рядом лежал ее желтый портфель. За этим столом она съела без счету вафель и оладий, часами сидела в тишине, пока снаружи гудел мир. А дома на кухне, как правило, царила тишина и всегда было уютно.

– Ты говорила с кем-нибудь из родни Давида? – спросила Адальхейдюр, держась за ручку сковородки и помешивая фарш лопаточкой. Эльма помотала головой. – Эльмочка, – продолжала мама, не поднимая глаз, – ты же должна быть в состоянии говорить о нем. Ты ведешь себя так, словно вы никогда не жили вместе, словно его и не было в твоей жизни все эти годы.

– Не сразу, – ответила Эльма и ощутила, каким тяжелым вдруг стало ее дыхание.

– Ну, милая, смотри сама, – сказала Адальхейдюр. – Но иногда полезно поговорить и с профессионалами. У нас в Акранесе психологи хорошие. И если хочешь, то я…

– Мама! – перебила ее Эльма. – Спасибо, но нет. Мне меньше всего хочется разговаривать с психологами, а уж в Акранесе тем более.

Адальхейдюр промолчала, плотно сжав губы. Эльма ощутила, как матери трудно молчать. Ведь ей всегда было дело до всего, хотелось исправить и то и это. Наверное, ей не по себе, что она не может помочь собственной дочери. Эльма вздохнула. Она не собиралась проявлять такую резкость, это само получилось.

– Не то чтобы я отрицаю свои проблемы, – сказала она. – Я просто не вижу, чем это мне поможет. Все кончено, и этого не изменить. Он ушел, бросил меня, не сдержал обещаний. Мне просто… просто нужно время. – Она улыбнулась матери, и та улыбнулась в ответ, хотя, судя по всему, слова дочери ее не убедили. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но в тот же миг входная дверь распахнулась и раздался детский голос:

– Бабушка! Бабушка! А знаешь, что?.. – Александер вбежал в мокрых сапожках, глядя на бабушку вытаращенными глазами.

– Нет, не знаю, – склонилась к нему Адальхейдюр.

– Александер, разуйся! – крикнула ему Дагни из прихожей.

– А мне на Рождество космический корабль подарят! – сказал Александер, словно не слыша матери.

– Космический? А разве в игрушечном магазине такое продается?

– Да, в «Той Стори», – ответил внук, вытаращив глаза.

– Александер, этот магазин называется «Тойз-Ар-Ас», и я не уверена, что там продаются космические корабли. А ну, быстро снимай сапоги! Ты бабушке весь пол замочишь!

– Ничего страшного, – сказала Адальхейдюр. Она улыбалась Александеру, стаскивая с него сапожки. – Ну, наверное, в этом «Той Стори» космические корабли продаются, там ведь все есть? – Александер расплылся в улыбке и усердно закивал.

– Сегодня космический корабль, вчера динозавр, позавчера летающая машина, как в «Гарри Поттере». – Дагни закатила глаза. – В этом году у нас запросы на Рождество немаленькие. – Она звучно поцеловала мать и сестру. Видар, муж Дагни, вошел за ней следом, неся на руках Йёкюля.

Александеру было пять лет, а Йёкюлю год. Они были как земля и небо. Белоголовый голубоглазый Александер был похож на отца. Йёкюль – со светло-русыми волосами матери и пухлыми щечками, которые все не убирались, хотя ему уже исполнился год.

– Хочешь к тете Эльме? – Эльма протянула руки к Йёкюлю, который тотчас раскинул ручки и потянулся к ней. Она целовала толстые щечки и обнимала его, но стоило лишь Адальхейдюр поставить на пол ящик с игрушками, он затрепыхался и захотел, чтобы его спустили вниз.

– Как хорошо пахнет, мама. – Дагни села за стол. – У тебя кофе есть?

– Ты на работе упахалась? – спросила Адальхейдюр, подставляя чашку под кофе-машину.

– Не то чтобы совсем. Но дежурства бывают утомительные, – ответила Дагни и взяла чашку. В желтом свете люстры Эльма разглядела, что у сестры под глазами большие черные дуги, которые она пытается скрыть под макияжем.

Дагни была старше всего на три года, но сестры никогда особенно не дружили. Они были очень несхожи, и у Эльмы всегда складывалось ощущение, что она раздражает Дагни, даже ничего не делая для этого специально. Сколько Эльма себя помнила, она всегда завидовала сестре. У той всегда был большой круг общения, она привлекала к себе людей своей искренней улыбкой и приятным обхождением. У нее было такое свойство: с ней всегда всем было хорошо, она ко всему относилась с интересом. Выслушивая кого-нибудь, она наклонялась к нему, не мигала и усердно кивала головой. Исключением здесь была лишь Эльма. Обычно Дагни смотрела на Эльму как на младшую сестренку: не с любовью, а как на отстающую. Как на сестренку, которая ничего не понимает. Сестренку, за которой надо следить, чтобы она как-нибудь не осрамилась. Например, указывать ей, что вот эта футболка не подходит к вон той юбке или что глаза накрашены неровно. Эльма потеряла счет всем тем разам, когда ей приходилось выслушивать, какая ее сестра «красивая девочка» да какая она «милая и умненькая». Эльма сомневалась, что Дагни приходилось выслушивать то же самое о ней.

Сколько Эльма себя помнила, они никогда не играли вместе. Когда к Дагни в гости приходили подруги, они всегда закрывались, а когда пятилетняя сестренка пыталась войти, всем скопом наваливались на дверь. Она помнила, как стояла в коридоре и плакала, и стучалась, пока не приходила мама и не находила для нее другое занятие. Позже она и помыслить не могла о том, чтобы водиться с Дагни и ее подругами. Девчонками, которые так по-дурацки верещали, если слышали что-то смешное, интересное или страшное.