— Что вам рассказала Конни?
— Правду.
Он рассмеялся.
— Правду? Мой юный друг, я больше сорока лет в шоу-бизнесе. Если я чему и научился, то прежде всего тому, что правда — это то, что тебе хочется считать правдой. Повторяю вопрос. Что она вам рассказала?
— Про вас двоих.
— Что про нас?
— Про ваш роман. Как Ванда застала вас в постели на дне рождения Санни. И как вы с ним из-за этого подрались.
Что-то промелькнуло у него в глазах.
— Понятно. И она не против, чтобы вы написали об этом в книге?
— Она оставила это на мое усмотрение.
— А вы что решили?
— Хотел вас спросить, что вы на этот счет думаете. — Веревка впивалась мне в кожу, пальцы начинали неметь. — Но я, в общем, уже догадался. Наверное, меня вам тоже придется убить.
Он насмешливо улыбнулся.
— Вы считаете, это я убил Артура.
— А зачем бы еще вы стали мне угрожать, связывать меня, использовать на мне свою игрушку?
— Да, я тут выгляжу очень подозрительно, не так ли? — кивнул он.
— Меня только один момент удивляет.
— Всего один?
— Почему? — спросил я.
— Почему? — повторил он.
— Да, почему. Вы тридцать лет назад переспали с его женой. И что? Больше никто не верит в безупречность политиков. Не могу представить себе, чтобы эта история на вас отразилась.
Гейб задумчиво поскреб подбородок.
— Здесь больше поставлено на карту, чем вам приходит в голову, мой юный друг. Мне нужно защищать свой имидж. Я хороший парень из маленького города. Город очень гордится тем, что я там родился. Там живут мои дети от первого брака, мои внуки. Представьте, как это на них отразится. И подумайте о Конни. Она очень хорошо воспитанная, очень старомодная южная красавица. Времена поменялись, а мы с ней — нет. Публика не хочет, чтобы мы менялись. Люди вроде нас не могут себе позволить делать такие вещи, а потом еще и попадаться на глаза десятилетней девочке, последующие психологические проблемы которой всем известны. Именно поэтому это важно.
— Но не можете же вы верить, что это вопрос жизни и смерти. Это же просто имидж. Это не настоящее.
— Разумеется, настоящее. Возьмите газету, мой юный друг. Посмотрите, кто правит страной [132]. Не говорите мне, что это разные вещи. Нет тут уже никакой разницы. — Он поднялся на ноги и зашагал по комнате, сложив руки за спиной. — Хотел бы я знать, что с вами делать. Я могу целый день вас бить. Могу предлагать вам деньги. Но я не отговорю вас от публикации этой истории про нас с Конни, это я уже вижу. Вы моралист, потрепанный жизнью моралист, который нашел себе повод для крестового похода. Повод так себе, но ничего серьезнее вы в последнее время не встречали. Вас так легко с курса не собьешь, я прав?
— А может, и вообще не собьешь.
— Плюс, я так понимаю, вы с Вандой…
— Что — мы с Вандой?
— Не ершитесь, я имею право спросить. Я, знаете ли, ее крестный отец. Это еще больше осложняет для меня ситуацию. Не хотелось бы ее задеть.
— К вашему сведению, она за то, чтобы открыть правду.
— Да? Это интересно.
Он еще пошагал по комнате, потом резко подошел к двери, открыл ее и вышел наружу. Здание снова затряслось — телохранитель поднялся обратно наверх.
Поднялся и развязал меня.
Гейб стоял и смотрел на нас, сжав губы.
— Вы меня отпускаете? — спросил я удивленно, потирая запястья.
— Да. Вы правы, — сказал он. — Дело было тридцать лет назад. Всем все равно. И потом, я просто не смогу. Честно говоря, я совершенно не склонен к насилию.
Они отвели меня вниз к лимузину и отвезли обратно на студию. Гейб сидел рядом со мной, но казалось, что он где-то далеко, целиком погружен в воспоминания. Когда мы добрались до машины Ванды и я вылез, он едва отреагировал, просто помахал мне двумя пальцами. Потом они уехали.
Щека пульсировала от боли. Я рассмотрел ее в зеркале заднего вида «альфы». Кожа треснула и выглядела как слабо прожаренный стейк. Кровь все еще текла. К концу этого проекта я, похоже, начну выглядеть как пожилой боксер среднего веса, который боксировал прежде всего лицом.
По пути домой я пытался разобраться в ситуации и понять, что к чему, но ответов не находилось, одни вопросы. Почему Гейб вдруг меня отпустил? Что заставило его передумать? Он ли убил Санни? О чем я напишу в книге?
Гадать мне пришлось недолго. Пока мы с Гейбом вели приятную беседу, Конни постаралась облегчить мне ситуацию. В некотором смысле слова.
Трубку сняла Ванда. Я только вошел, она только успела спросить меня, что у меня со щекой, и тут зазвонил телефон. Она сняла трубку, поздоровалась и стала слушать. Потом на лице у нее отразилось изумление. Больше она ничего не сказала, просто положила трубку осторожно, словно яйцо, и пошла прочь.
Я позвал ее, но она мне не ответила. Я взял трубку.
— Это вы, Хоги? — услышал я голос Лэмпа. В нем чувствовалось потрясение. Где-то на заднем плане звучали голоса, раздавались телефонные звонки, стучали пишущие машинки.
— Я.
— Мне тут позвонила со студии Конни Морган. Сказала, хочет мне кое-что рассказать. Когда я приехал, она лежала мертвая в собственной гримерной. Большая доза снотворного. В руке у нее было письмо. Письмо адресовано мне, и в нем она признается, что застрелила мужа. Похоже, он собирался вам рассказать о ее прошлом романе с Гейбом Найтом. Ну знаете, для книги. Она в тот вечер туда поехала, чтобы попытаться его отговорить. Пишет, что они поругались и в ней вскипел старый подавленный гнев и ревность. Так что она пошла и взяла его пистолет. Вместо прощания на газоне у входа она его застрелила. Вытерла пистолет и поехала домой. И пожар тоже она устроила. Чтобы вас напугать, выкурить вас оттуда. Ну и история, Хоги. Вы еще тут? Скажите что-нибудь.
Я прокашлялся, но слов у меня не было.
— В письме говорится, что вы беседовали с ней сегодня утром и в целом догадались обо всем, что касается их с Гейбом. А значит, секрет все равно вышел бы наружу, пусть даже Санни Дэй умер. Она никак не могла этому помешать. И не могла жить с чувством вины и горя. Поэтому покончила с собой. Конни Морган убийца, можете себе представить? Куда катится мир?
— Я даже не представляю.
— А что за интуитивная догадка у вас была, Хоги? Вот эта?
— Вроде того.
— Ладно, я пришлю пару человек, чтобы пресса вам не прогрызла ограду. Они обязательно вернутся, не сомневайтесь.
— Ладно. Спасибо.
— Вам, наверное, лучше позаботиться о мисс Дэй.
Ванду я нашел у бассейна — она смотрела в воду, не мигая. Я позвал ее по имени. Она меня не слышала. Даже не осознавала, что я тут. Я вспомнил, что Санни однажды про нее сказал: она была таким хрупким ребенком, что он боялся, как бы она не сломалась, если он ее слишком крепко обнимет.
Она сломалась.
Я позвонил ее врачу. Он приехал через пятнадцать минут — усталый помятый человечек в очках в проволочной оправе. Он сделал ей укол, и мы отнесли ее наверх, в постель. Врач сказал, чтобы я не слишком беспокоился, она, наверное, просто в шоке. После укола она должна прийти в себя только утром, и он приедет снова. Потом он смазал мне щеку чем-то чертовски болезненным и наложил повязку. Рана заживала очень долго. У меня до сих пор шрам.
Тут начал звонить телефон. Все та же команда: газеты. Телевидение. «Энкуайрер». «Стар». Светские колонки. Наконец я просто снял трубку и положил ее рядом с телефоном.
Я поставил пластинку Гарнера, налил себе «Джек Дэниэлс», сел за стол Санни и уставился на маленький эвкалипт за окном.
Все кончилось. История пришла к концу — и очень удачному для всех. Лэмп получил убийцу, пресса — шумную историю страсти и самоубийства, публика — шанс сорвать покровы с кумиров. Мой издатель получит книгу, которая будет продаваться еще лучше. Все довольны.
Все, кроме меня. Теперь у меня было ощущение, что я каким-то образом ответственен за две смерти. Плюс меня терзало странное чувство — точно такое со мной когда-то бывало, когда написанная сцена не годилась. Бывало, я писал сцену для романа, и на первый взгляд все выглядело хорошо, но оставалось вот такое странное чувство, будто что-то не так. Я тогда все вертел и вертел такую сцену в голове и искал, что именно не так. Если я тщательно все обдумывал со всех возможных углов зрения, то находил. И сейчас возникло то же самое чувство.
