«Хорошо», — сказал мэр. «Предание суду этих двух старых дьяволов было бы последним, в чем нуждается этот город».
«Вы говорили с ними?»
Мэр пожал плечами. «Я не знал, что сказать, и, полагаю, вы тоже не сможете.
Они старые люди, и отец Сентаут сказал бы вам, что скоро они предстанут перед гораздо более надежным правосудием, чем наше собственное».
«Два несчастных старика», — сказал Бруно. «Они сражались на одной стороне, жили и работали друг напротив друга в течение шестидесяти лет и отказывались обменяться хоть единым словом из-за какой-то старой политической вражды, и они чуть ли не отравляли свои браки, постоянно подозревая своих жен в предательстве. Подумайте об этом с такой точки зрения, и милостивый Господь уже даровал им пожизненное наказание».
«Это очень мило, Бруно. Возможно, нам следует сказать им это. Но есть кое-что еще — Мому и его семья. Что ты им сказал?»
«Я видел их обоих, Мому и Карима, и сказал им, что у нас есть новые улики, которые убедили нас в том, что Ричард и девушка никак не могли быть ответственны за убийство Хамида, и что в отсутствие каких-либо других улик полиции теперь придется начать работу над теорией о том, что свастика была отвлекающим маневром, вырезанным на трупе, чтобы ввести нас в заблуждение. Итак, следующей линией расследования должны были стать исламские экстремисты, которые считали старика предателем».
«Они на это купились?»
«Мому сначала хранил молчание, но Карим сказал, что старик прожил хорошую долгую жизнь и умер, гордясь своей семьей и зная, что у него на подходе правнук. Он, казалось, относился к этому с фатализмом. Затем Мому сказал, что он много думал о рейфе 1961 года, о котором он мне рассказывал, и о том, как сильно все изменилось с тех пор.
Он сказал, что был тронут тем, как все в городе вышли, чтобы убедиться, что Карима освободили жандармы. Он никогда не думал, что доживет до того дня, когда его сын станет городским героем. Когда я уходил, он подошел ко мне и сказал, что как математик он всегда знал, что есть проблемы, недоступные человеческому решению, но нет проблем, недоступных человеческой доброте.»
Мэр покачал головой, наполовину улыбаясь, наполовину гримасничая. «Я был студентом в Париже во время rafle, и все, что мы слышали, было слухами. Но знаете ли вы, кто был префектом полиции в то время, ответственным за это человеком? Это был тот же человек, который был префектом полиции Бордо при режиме Виши во время войны; человек, который собрал сотни евреев для нацистских лагерей смерти и по его приказу командовал мобильными войсками. Затем тот же человек стал префектом полиции Алжира во время той ужасной, грязной войны — Морис Папон. Я встречался с ним однажды, когда работал на Ширака. Идеальный государственный служащий, который всегда выполнял приказы и выполнял их с большой эффективностью, какими бы они ни были.
Любой режим находит таких людей полезными. Это наша темная история, Бруно, от Виши до Алжира, и теперь все это снова возвращается в Сен-Дени, как это было в 1944 году».
Голос мэра был спокойным и размеренным, но по его щекам потекли слезы, когда он говорил. Бруно подумал: месяц назад он бы бессильно стоял в стороне, не зная, что сделать или сказать. Но теперь, осознав, как сильно он любил этого старика, он шагнул вперед, чтобы вручить мэру свой носовой платок, от которого слабо пахло Джиджи, и обнял его за плечи. Мэр фыркнул в носовой платок и обнял его в ответ.
«Я думаю, все кончено», — сказал Бруно.
«Как вы думаете, стоит ли нам возвращаться к Мому? Рассказать ему правду наедине и по секрету?» Мэр отступил назад, к нему вернулось его обычное самообладание.
«Только не я», — сказал Бруно. «Я доволен тем, что все осталось по-прежнему, а это значит, что Мому продолжает учить детей считать, Рашида по-прежнему готовит лучший кофе в городе, а Карим продолжает выигрывать наши матчи по регби».
«А молодое поколение использует приемы Сопротивления с картофелем, чтобы обездвижить машины врагов нашего города». Мэр улыбнулся. «Теперь это наши люди, три поколения. Одна из вещей, которая беспокоила меня больше всего, заключалась в том, что Мому и вся семья почувствовали бы, что им придется уехать из Сен-Дени, если все это станет достоянием общественности».
«Они даже не знают, что старик был не тем, за кого себя выдавал», — сказал Бруно. «Может быть, лучше, чтобы так и оставалось».
Мэр надел орденскую ленту, а Бруно начистил поля своей фуражки, когда они вместе спускались по лестнице на площадь, где городской оркестр уже начал собираться на парад, а капитан Дюрок выстроил своих жандармов, чтобы сопроводить шествие к военному мемориалу. Бруно позвонил Ксавье, заместителю мэра, и они вдвоем развесили дорожные знаки у моста и подняли флаги из подвала мэрии. Монсурис и его жена подошли и почтительно взяли красный флаг, а Мария-Луиза взяла флаг Сен-Дени, и Бруно улыбнулся и крепко обнял ее, вспомнив, что Мобиль разрушил ферму ее семьи после того, как ее отправили в Бухенвальд.
Он немного нервно огляделся по сторонам, но никаких признаков присутствия Башело и Жан-Пьера не было.
Начала собираться толпа, и он направился к столикам кафе Fauquet's, где Памела и Кристина сидели за одним столиком с Дугалом, перед ними стояли пустые бокалы с вином. «Мы празднуем день Ватерлоо», — засмеялась Памела, когда он поцеловал обеих женщин в знак приветствия и тепло пожал Дугалу руку.
Затем он обернулся и увидел Изабель, бодро шагающую к нему. Скорее ради удовольствия, чем для маскировки от сплетников, он официально поцеловал ее в обе щеки, и Кристин встала, чтобы поцеловать ее тоже. Он предполагал, что Изабель позаботится о том, чтобы англичанка поняла необходимость сохранения городских секретов.
Под взрыв радостных приветствий прибыли месье Джексон и его семья, внук с начищенным до блеска горном, и Памела представила их Изабель, которая послушно восхитилась британским флагом месье Джексона.
Без пяти минут двенадцать прибыл Мому с Каримом и его семьей. Бруно поцеловал Рашиду, которая выглядела готовой тут же родить, и обнял Карима, когда тот вручал ему звездно-полосатый флаг, а мэр подошел поприветствовать их. Бруно посмотрел на часы. Обычно к этому времени двое стариков были уже здесь. Вот-вот должна была прозвучать сирена, и мэр посмотрел на него, красноречиво приподняв одну бровь.
А затем появились Жан-Пьер и Башело, которые медленно и почти с трудом поднялись по противоположным тротуарам с улицы Пари на площадь и разошлись в мэрию, чтобы забрать свои флаги. Бруно подумал, что эти двое мужчин были очень старыми, но ни один из них не опустился бы до того, чтобы опереться на трость, в то время как другой шел без посторонней помощи. Какая сила ярости и мщения потребовалась, удивлялся он, чтобы наделить этих ослабевших стариков силой убивать со всей страстью и яростью молодости?
Он с любопытством смотрел на них, вручая флаги: трехцветный Жан-Пьеру и Лотарингский крест голлисту Башло. Двое мужчин подозрительно посмотрели на него, а затем обменялись короткими взглядами.
«После всего, через что вы прошли вместе, и я включаю в себя секрет, которым вы делились в течение последнего месяца, не думаете ли вы, что за то короткое время, которое у вас осталось, вы, два старых бойца Сопротивления, могли бы перекинуться парой слов?» он тихо спросил их.
