И, опять-таки как и Брунетти, Джулио решил изучать криминальное право, но познания свои использовал для того, чтобы защищать преступников, а не арестовывать их. Как ни странно, это нисколько не повлияло на их дружбу. Знакомства и дружеские связи Джулио, не говоря уже о его огромном влиятельном семействе, служили Брунетти своего рода магической защитой в те годы, когда он работал в Неаполе, – и Гвидо в равной степени был признателен другу и желал поскорее забыть этот факт.
Несколько месяцев назад Брунетти ездил в Неаполь, чтобы поговорить со свидетелем по одному делу, и в первый же вечер они с Джулио встретились за ужином. За те пять лет, что они не виделись, волосы Джулио совсем побелели так же как и усы под длинным пиратским носом. Зато оливковая кожа отчаянно противилась старению, и от этого контраста – седые волосы и смуглая кожа – лицо выглядело особенно моложавым.
Брунетти опрометчиво начал разговор с того, что похвалил костюм друга – угольно-серый, в едва заметную черную полоску. Из внутреннего кармашка пиджака Джулио достал блокнот и золотую чернильную ручку, написал имя и номер телефона, вырвал страничку и передал ее Гвидо.
– Сходи к Джино. Он за день сошьет тебе такой же.
Брунетти нахмурился. Джулио положил в рот еще один кусочек «рыбы святого Петра» [274], которая, по заверениям ресторатора, была поймана «не далее как сегодня утром», потом внезапно отложил вилку и взял один из телефонов, лежавших тут же, возле его тарелки. Он набрал короткое текстовое сообщение, посмотрел на друга с широкой довольной улыбкой и вернулся к ответственному делу – поглощению ужина.
Они разговаривали о своих семьях, а не о текущих политических событиях – многолетняя традиция. Дети росли, родители старели, болели и умирали; все, что не касалось семьи, было за пределами круга, ограничивавшего темы для беседы. Старший сын Джулио бросил бизнес-школу Боккони [275] и стал рок-музыкантом. Дочка, которой было восемнадцать, встречалась с совершенно неподходящим парнем.
– Я стараюсь быть хорошим отцом, – сказал Джулио. – Хочу, чтобы мои дети были счастливы и у них в жизни все складывалось. Но я же вижу, что они идут не туда, и ничего не могу с этим поделать! Все, чего я хочу, – это уберечь их от беды.
Брунетти всем сердцем желал того же.
– А что не так с ее парнем? – спросил он и осекся.
Невысокий лысый мужчина подошел к их столику и поздоровался с Джулио. Тот встал, пожал ему руку, поблагодарил за то, что так быстро приехал. По крайней мере, так Брунетти истолковал их беседу, потому что оба говорили на неаполитанском наречии, которое для него звучало почти как суахили.
Минуту спустя незнакомец повернулся и посмотрел на Брунетти, который тоже встал и поздоровался с ним за руку. Взгляд мужчины пробежал по нему сверху донизу, потом переместился за спину комиссара. Тот в замешательстве замер, будто при появлении внезапной опасности.
Уже по-итальянски, хотя и с изрядной долей звуков «ш», произнося «г» вместо «к» и откусывая окончание слов, будто головы у предателей, незнакомец попросил Брунетти не волноваться – мол, он всего лишь хочет взглянуть на его спину. Опираясь рукой на столик, он встал на одно колено, и только тогда комиссара осенило: это, наверное, и есть тот самый Джино! Догадка подтвердилась, когда мужчина вдруг резко одернул правую штанину его брюк.
Кивая и что-то бормоча себе под нос, Джино встал, протянул Брунетти руку для рукопожатия и сказал, что к полудню все будет готово.
– Но я не могу принять… – начал Брунетти.
– Ты сам за него заплатишь, – улыбнулся Джулио. – И твоя совесть будет спокойна. Джино отдаст тебе костюм по себестоимости; обещаю, сверху тебе платить не придется.
Он посмотрел на Джино. Тот улыбнулся, кивнул и вскинул обе руки в знак того, что ни о чем таком и не помышляет. Прежде чем к Брунетти вернулся дар речи, Джулио добавил:
– Ты меня опозоришь, если откажешься.
Джино сделал трагическое лицо, и Джулио спросил:
– Договорились?
Джулио, хотя и был юристом, никогда не лгал, по крайней мере друзьям. Брунетти кивнул. Он наведался в мастерскую Джино следующим вечером. В общем, так у него появился костюм «от Джулио»…
Паола выдвинула ящичек и взяла шарф, чтобы было что накинуть на плечи. На улице она, конечно же, будет в пальто, но дома у родителей придется его снять, а кто знает, как поведет себя отопительная система в здании, которому уже восемь столетий?
Брунетти снял костюм и повесил его в шкаф, надел свежую рубашку, затем взял с вешалки брюки – разумеется, «от Джулио» – и надел их. Он выбрал красный галстук: а почему бы и нет? Скользнув руками в рукава пиджака, Брунетти испытал едва ли не чувственное удовольствие. Он поправил лацканы, несколько раз повел плечами, добиваясь идеальной посадки… И только потом посмотрел на себя в большое зеркало. Костюм обошелся ему в восемьсот с лишним евро, и только Господу известно, сколько платят Джино его клиенты. Портной не выдал ему квитанции, и Брунетти ее не попросил. «Моя совесть спокойна», – сказал он себе и улыбнулся.
От дома до Палаццо-Фальер было совсем недалеко. Прохожие, встреченные по пути, казалось, никуда не торопились: весна вступала в свои права, напоминая людям о том, что такое удовольствие, и беззаботность, и конец рабочего дня. Брунетти и Паола пересекли внутренний дворик и поднялись на крыльцо. Дверь им открыл молодой мужчина; он взял у Паолы пальто и сказал, что граф и графиня в маленькой гостиной.
Брунетти последовал за женой по этому лабиринту из коридоров и комнат, который однажды будет принадлежать ей. Комиссар задумался. Интересно, сколько нужно слуг, чтобы поддерживать в порядке такой огромный особняк? Как они здесь прибирают? Он не знал точного количества комнат и не позволял себе спрашивать об этом у Паолы. Двадцать? Больше, наверняка их больше! И как все это отапливать? А еще эти новые налоги на жилую недвижимость… Его зарплата вряд ли покроет все расходы. А вдруг однажды выяснится, что он работает ради содержания семейного особняка, а не, собственно, семьи?
Брунетти вернулся в реальность: они с Паолой как раз вошли в гостиную. Конте Орацио Фальер стоял у окна, глядя через канал на Палаццо Малипьеро-Капелло [276]. Контесса Донателла сидела на софе с бокалом просекко. Брунетти знал, что это именно просекко, потому что однажды конте обрушился с критикой на французские вина, заявив, что не потерпит их у себя в доме. К тому же на его виноградниках во Фриули [277] производилось одно из лучших просекко в регионе, – по мнению самого Брунетти, оно выгодно отличалось от многих сортов игристого вина, что ему доводилось пробовать.
Несколько лет назад конте перенес микроинфаркт и с тех пор встречал зятя поцелуями в обе щеки вместо формального рукопожатия. Манеры Орацио Фальера смягчились не только в этом: он стал ласковее и снисходительнее к внукам, реже подшучивал над «крестовыми походами» своего зятя (его собственное саркастическое определение), а трепетная любовь, с которой он относился к жене, стала заметнее.
– Ah, bambini miei! [278]
Восклицание, которое вырвалось у конте при виде дочери с зятем, удивило Брунетти. Означает ли это, что через двадцать с лишним лет Орацио Фальер наконец принял его как сына? Или это всего лишь вежливое приветствие?
– Надеюсь, вы не очень расстроитесь, если мы поужинаем в узком семейном кругу, – продолжал конте, направляясь к дочери и зятю.
Он обнял за плечи и притянул к себе сначала Паолу, а потом и Гвидо, после чего подвел их к жене, и оба наклонились, чтобы поцеловать ее.
Паола уселась рядом с матерью, сбросила туфли и подобрала под себя ноги.
– Если бы вы предупредили, что мы будем одни, я бы не надевала это платье. – И, указывая на Брунетти, добавила: – Но я все равно заставила бы Гвидо прийти в этом костюме. Красивый, правда?
